Дом дневной, дом ночной - [28]

Он поведал ей все, даже о Целестине. Рассказал о своем теле, которое не желало быть таким, каким было. А напоследок разрыдался, и слезы струились у него по лицу и впитывались в льняную рубаху. «Трудно постичь разумом все божье творение». — Она вздохнула и бросила на него взгляд, озарившийся странным блеском. Юноша не мог сдержать надрывных рыданий. Настоятельница вышла.

«Одно знаю. Ты не можешь здесь оставаться, — сказала она ему на рассвете, когда, не упредив, вошла в его келью после капитула. — Ты не женщина, у тебя физические признаки твоего пола… хотя их можно и сокрыть. Как мужчина ты здесь небезопасен и нежелаем». Пасхалис, еще не очнувшись от сна, с трудом схватывал то, что она говорила. «Но я молилась Пресвятой Деве, и она ниспослала мне Кюммернис». Пасхалис шепотом повторил это имя. Он ничего не понимал. Настоятельница велела ему встать. Он не сопротивлялся, когда она набросила ему на рубаху накидку, и пошел за ней по коридорам, меньшие из которых сменялись большими, потом сворачивали и превращались в галереи и лестницы; наконец они остановились у дверей часовенки, приткнувшейся к каменной стене одного из пустующих помещений. Монахиня перекрестилась, и Пасхалис машинально повторил этот жест. Они очутились в небольшой зале, которая освещалась маленькой лампадой, стоящей прямо на каменном полу. От ее скудного огонька монахиня зажгла другие свечи. Глаза инока осваивались с тем, что он видел.

Весь алтарь состоял из огромной написанной маслом картины, на которой был изображен крест и распятое на нем тело. Пасхалиса что-то в ней вдруг привело в волнение и что-то вместе с тем показалось очень знакомым — складки платья, мягко ниспадающие на землю. Его взгляд приковали две гладкие и светлые женские груди, оказавшиеся на первом плане между распростертых рук; казалось, они занимали центральное место на полотне. Но было нечто еще более диковинное, нечто неприемлемое, и Пасхалиса бросило в дрожь — женское тело на кресте венчал лик Иисуса Христа, лицо мужчины с юношеской рыжеватой бородкой.

Пасхалис не понял того, что увидел, однако же невольно опустился на колени. Клацал зубами даже не из-за утреннего холода, но от ощущения, что перед ним создание, ему подобное, близкое, хотя явно неземное. Очи Христа смотрели на него мягко и с грустью, которая могла быть лишь оборотной стороной любви. В них не было ни страдания, ни боли.

Он обернулся к настоятельнице. Та улыбалась.

«Это Кюммернис. Мы называем ее также Печаль, впрочем, у нее много имен». «Это женщина», — тихо промолвил Пасхалис. «Она еще не святая, но мы верим, что когда-нибудь будет канонизирована. Пока ей дал благословение папа Клемент. Она жила более двух веков назад неподалеку отсюда, в Броумове. Была благонравна и красива. Все добивались ее руки, а она желала в супруги себе только Господа Нашего. Отец, заточив ее в темницу, пытался принудить к замужеству — вот тогда и случилось настоящее чудо. Наш Всемогущий, желая уберечь ее от утраты девственности и вознаградить ее непреклонность, даровал ей Свое лицо. — Монахиня неспешно осенила себя крестным знамением. — Рассвирепевший отец распял ее, и она приняла мученическую смерть, так же, как ее Возлюбленный. Мы выбрали Кюммернис в покровительницы нашего ордена, но нынешний папа запретил ей поклоняться, вот поэтому мы и держим ее здесь, взаперти, и верим, что святой отец изменит свое решение. А теперь идем отсюда, а то замерзнешь».

По пути она спросила его, сумеет ли он сохранить тайну. Он горячо заверил ее, что да. «А умеешь ли ты писать и читать?»

КУРЫ, ПЕТУХИ

Каждый год по весне Марта отправлялась в Новую Руду и покупала двух курочек и петушка. Она растила этих своих курочек, заботилась об их бессмысленном существовании, которое сводилось к многочасовому топтанию по огороженному пространству со взором, блуждающим между землей, на которой может найтись зерно, и небом, на котором может появиться ястреб. В курином мире внизу, под ногами, лежит жизнь, наверху, над головой, — смерть. Вечером Марта заводила всю компанию в курятник, а утром выпускала обратно. Давала им на старом противне для пирогов разваренный картофель, перемешанный с отрубями. Не так уж много забот у нее было с этими курами, зато каждый день — два яйца. Марта приносила мне иногда коробочку из-под сахара, а в ней яйца в перемазанной пометом скорлупе. Желток у них был восхитительно яркого цвета; глаза сами щурились от явного сходства с солнцем. Осенью Марта в один день собственноручно приканчивала всю куриную семейку.

Я этого не могла понять; в первый год даже не разговаривала с ней несколько дней и выбросила кости, которые она принесла моим сукам. В Марту, которая на протяжении всего лета не покупала мяса и питалась только овощами, должно быть, вселялся злой демон. Те ее куры становились совсем ручными, не боялись людей, склевывали с ладони крошки хлеба, глядели в глаза. Марта три дня подряд варила из них бульон, кости обгрызала до последней куриной жилки. С трудом верилось, что эта сухонькая старушка съедает за три дня три птичьи тушки.

Вот и теперь она подошла к окну и сказала: