Дом для внука - [4]

Яка вылил водку в щербатый рот, зажмурился. А у Чернова все зубы пока целые, сберег.

— Хороша, стерррва! — потряс головой Яка. Чернов вытянул свое не спеша, поставил стаскан на стоя, вытер ладонью пушистые усы;

— Добра-а.

В сенях звякнул подойник, заскрипела пронзительно дверь. И чего он петли не смажет, зверобой чертов! Ругать хозяев все мастера, а как до дела…

— Приятного аппетита! — сказала Зоя с порога.

Сбросила на спинку кровати рабочий темный халат, под кровать двумя пинками — резиновые боты, стрельнула синими глазищами по старикам и побежала в чулан, откуда тотчас послышался плеск воды и постукиванье сосочка умывальника.

Чернов оживился. До чего красивым может быть человек, красивым до чего! Будто не от бабы простой родилась, не от горбоносого Яки, а от царевичей каких — писаная куколка, и только! В покойницу Дарью пошла — не в Яку.

— Ну, Яков, дочка у тебя…

— Мы с Иваном тут, Зоя, — забормотал виновато Яка. — Встретились с Иваном и вот… Чего же еще…

— Молодцы, — сказала Зоя, отфыркиваясь. — Молодцы наши отцы. Гуляйте… Уф-фа… догуливайте… Бр-р, за шею потекло… Ох-ха…

Выскочила из чулана, растрепанная, мокрая, и на носочках — к платяному шкафу. Распахнула, закрылась дверцей, мелькает только полотенце. Не девка — огонь. Борис Иваныч ничего не видит, теленок, такая бы сноха была. Чернов поднялся, протянул руку хозяину:

— Спасибо, Яков, за угощенье, за привет, пойду.

Зоя засмеялась этой церемонности. Яка проводил Чернова на улицу, возвратился, постоял у порога, спросил:

— И ты уйдешь?

— В кино, — сказала Зоя. — Заграничная картина, Ким пригласил.

— Нынче Ким, завтра Клим, кто будет послезавтра?

Полуодетая Зоя обернулась к нему, сощурилась, кокетливо показала язык:

— Кто понравится, тот и будет. Отвернись.

Яка смущенно отвернулся к печке, вздохнул.

— Счастливая мать, померла вовремя.

— Не вздыхай, не притворяйся — «счастье» это дал ей ты. Надо было жить по-людски.

— А ты знаешь, как по-людски-то живут?

— Знаю: не мешают другим. Можешь поворачиваться.

Яка хотел сказать, что нынче он похоронил Сокола, но когда повернулся и увидел нарядную дочь, передумал. Она была уже не с ним, а с каким-то Кимом, для которого подвела брови и накрасила губы. И глаза ее блестели не для отца, и модный голубой плащ был надет не для него, и лаковые туфли.

— Спокойной ночи! — Зоя вскочила на порог, поднялась на носки, чмокнула отца в небритую щеку и пропала.

Вот так. И ложись ты теперь, Яка, на печь и дожидайся нового утра, следующего дня дожидайся — жить-то надо, А как ты станешь жить, чем?

II

Чернов шел освещенной улицей села и мурлыкал песенку про бригантину, которая подымает паруса и плывет невесть куда и зачем. Борис Иваныч как вернулся со службы, так и талдычит эту песню в будни и в праздники. Собирается уехать в город, стервец, землю бросить, и бригантиной этой заслоняется.

На улице давно улеглась пыль после стада, воздух был чистый, прохладный, со стороны залива тянул свежий ветерок. Чернов расстегнул новый плащ, чтобы вольготней дышалось, и шел, стуча сапогами, по дощатому тротуару вниз, к заливу, где располагалась совхозная ферма. Он потихоньку мурлыкал одни и те же слова про незнакомую бригантину, о которой тоскует его меньшак Борис Иваныч. Не уезжать ему, а жениться пора, вот он, охламон, и тоскует. Зоя у Яки будто молодая кобылица скачет, красоты писаной девка и порода крепкая, так не бригантину, а ее в доме надо слышать. И строгая, видать, Яка растерялся даже, когда она пришла. Чудно как-то растерялся, будто виноватый перед ней.; А песня ничего, жалостная. Вроде бы пароход уходит, а ты остаешься, и трудно тебе оставаться, душа ноет, следом просится, на ту бригантину. Когда выпьешь немного или взгрустнется, больно хорошо ее петь, хоть и неловко на старости лет. Совсем недавно другие песни были, громкие, боевые. «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с бою взять Приморье — белой армии оплот». Смелая песня. Или вот такая еще: «Мы с железным конем все поля обойдем, соберем и посеем и вспашем. Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим!» Тоже смелая. И сеяли и пахали дружно, а вот насчет «никогда» — тут, конечно, другое, тут беда. С кем беды не бывает.

Яка злобствует, ничего не признает, а ведь много хорошего мы сделали. То есть не то чтобы хорошее одно, всякое было, мы не ангелы, но старой жизни нет, всю наново переделали. Может, и не так складно, как в песнях, но переделали же!

Прежде я пахал один на своей Карюхе или супрягом с Якой — значит, двое. Понятно, сил не жалели, за своей землей глядели строже, не то, что сейчас, но уверенности не было. Случись недород, а у тебя семья, дети… Что делать? А ничего не сделаешь, никто не поможет, каждый для себя живет. Продашь Карюху, продашь коровенку, а сам в батраки либо с сумой по миру. А если ударит такая засуха, как в двадцать первом году, то мужику совсем хана. Голод придет, мор. По всей Волге тогда стон стоял: деревни малые вымирали начисто, в селах опустело больше половины домов — заброшенные стояли, даже окна не заколочены. А кладбища сделались как новые: белеют свежие кресты, вспухли черные холмики могил, ни травы на них, ни кустика.