Дом для внука - [3]

Яка хмуро поднялся из-за стола, сходил в чулан и принес блюдо с мокрыми солеными огурцами, хлеб и стаканы. Ломти хлеба уже зачерствели, но огурцы недавно из погреба, холодные еще. Видно, когда ребятишек послал, тогда и вынул. Ядреные, укропом пахнут, дубовым листом.

Выпили за встречу, похрустели огурцами.

— Сокола застрелил, — признался Яка, мягчея сердцем. — Застрелил вот, а жалко. Вроде бы напрасно это я, зря вроде. А?

Чернов поскреб затылок, сощурился, не ответил: пусть выговорится сам, успокоится, чего тут скажешь.

— Ползет он по траве, глядит на меня и меня же вроде бы жалеет… Руку лизнул напоследок… застонал по-человечьи. — Яка отвернулся, снял с гвоздя утиральник, высморкался. — И смелый ведь был, сильный, не боялся никогда, а тут сплошал. Не верится…

Лошадиное лицо Яки, исхлестанное крупными морщинами, подергивалось и кривилось, крупный горбатый, как кобель на косогоре, нос вспотел. Переживает мужик, думает. И глаза выпуклые, как шары, остановились в неподвижности.

— Бывает, — сказал Чернов и вспомнил рассказ Тарзана.

— Волчица эта — молодая, сволочь, хитрющая. Я недалеко был, видал все. Бежит к нему, хвостом — туда-сюда, вылитая собака, точь-в-точь овчарка, а он стоит и глядит на нее.

— Может, собака и была? В третьем годе с пасеки пропал щенок от овчарки, в лес убежал. Левое ухо мечено. Потом будто видели ее с волком.

— Нет, — сказал Яка, — не то. Испугался он, струсил. Зимой волк его крепко ободрал, вот он и стал бояться. А трусливый пес — не охотник, себе в тягость.

— Может, с волком спарилась и одичала? — настаивал Чернов.

— Нет, — сказал Яка, уже сердясь. — Волков я не видал, что ли. Давай выпьем.

Выпили по другой.

Яка, не закусывая, стал разжигать кривую самодельную трубку, затягивался жадно, успокаивался. Чернов только понюхал корочку хлеба, а есть тоже не стал. Он плотно поужинал, собираясь на ферму.

— Смеркается, не опоздаешь на дежурство-то? — спросил Яка.

— Ничего, посижу. Контрольное взвешиванье нонче у нас, уйдут поздно. Опять же, есть дежурная свинарка, пока сторожу не сдаст, не уйдет. Такой у нас порядок.

— У вас поря-адок! — усмехнулся Яка.

— А что?

— Ничего. Изгадили село, измордовали землю. Была Хмелевка, стала хреновка какая-то.

— Поправимся, — сказал Чернов, смущаясь. — Это море нас подкузьмило, а то бы мы… Не беспокойся, поправимся. Если каждый для общего, для всех радеть станет, поправимся.

— Для всех! Для общего! Эх, Иван, Иван, для себя-то жить тошно, а ты — для всех.

— Ты это, Яков, брось. Не понимаешь, и брось, не касайся. Когда у тебя только свой интерес — это одно, а когда он для всех нужен и каждый друг дружку поддерживает — это другое. Тут спокойно надо рассудить, по-хозяйски.

— По-хозяйски! Да нешто ты хозяин, Иван? Ты ночной сторож, караульщик, и больше ничего, Ромка Баховей над тобой хозяин, Андрей Щербинин, а теперь и Балагуров. Да и то не над тобой, а над зеленым Межовым да над пьяницей Веткиным, начальниками вашими — маленький ты: что решат, то и станешь делать. Хоз-зяин!

— Веткин, положим, пьяница, это ты правильно, а Межова напрасно задел. Он хоть и молодой, а в отца пошел, крепкий, не согнут такого.

— Не согнут — сломают. Как отца. И не жалко: он, Николай-то, не тем будь помянут, с нами недолго разговаривал.

— Напрасно опять. Это злость в тебе говорит, обида. Николай честный был мужик, надежный, а если виноват в чем, так сын за отца у нас не ответчик. Постой, Яков, тут подумать надо, не торопись.

— Куда торопиться, шестьдесят стукнуло, торопиться некуда.

— Мне ведь тоже не семнадцать лет.

— Правильно, не семнадцать. Только ты дома был, а я там, в тайге. Межов с Баховеем отправляли, Щербинин… И ты!

— Не заговаривайся, Яков, подумай: ни при чем тут я.

— Ты при том, что в стороне оказался. А другом был, вместе воевали, землю пахали.

Чернов опустил голову, потер ладонями загоревшиеся бритые щеки. В гражданскую под Самарой Яка вынес его, раненного, из самого пекла. Прямо из пасти беляков вырвал. Но зачем поминать об этом. Чернов не из забывчивых, он помнит, зачем говорить лишний раз.

— В сторонке я не стоял, Яков, ты знаешь.

— Знаю. Ты посередке стоял. И вот меня кулаком сочли, от земли оторвали, а ты дома остался.

— Я правильно рассуждаю, по совести. И ты знаешь, как я остался. Не отделился бы от отца, тоже загремел бы. А ты не хотел делиться.

— Ладно, — сказал Яка, — давай выпьем. Чего болтать попусту — разделился, не разделился. Какой крепкий мужик согласится дробить хозяйство, землю на полоски резать!

— В колхозе полосок нету. И в совхозе тоже. Ты знал.

— Много я тогда знал! — Яка взял бутылку, забулькал в стаканы. — Полосок нету, все обчее, мирское, колхозное. Но не твое, Иван. — Поставил со стуком пустую поллитровку, взял свой стакан. — Не ты хозяин, а Роман, который сроду земли не имел, да Щербинин Андрей. Правда, и над ними сто начальников. Андрей все правду какую-то ищет, доказать что-то хочет.

— И его тебе не трогать бы, Яков. Больной он, изо всех сил старается, и люди к нему с душой.

— Ладно, молчок. Зойка вон идет, давай допьем.

Дзинькнули над столом граненые стаканы, и в этот момент в комнате сразу стало просторно — со станции дали свет. Изба будто оживела, уютней стала, веселее, только окна сделались черными.