Дом аптекаря - [142]

К тому же сырость только усиливала боль в икре, которая вопреки надеждам не проявляла ни малейших намерений уходить. Пальцы, сжимавшие нижний край картины, закоченели и потеряли чувствительность. Когда Рут попробовала их разогнуть, они категорически отказались выполнить приказ.

Еще один мост.

Внизу по широкому клубку рельсов прогрохотал грузовой поезд. Тротуар на другой стороне улицы кончился, и короткий переулок, зажатый между двумя рядами высокой проволочной улицы, вывел ее к широкой пристани, забитой платформами, контейнерами, сборными складами, офисами и мастерскими. Дул арктический ветер. Иногда ему удавалось разогнать туман, и тогда сквозь дымку просвечивали оранжевые и красные огни нефтехранилища.

Выудив из кармана карточку, Рут сверила адрес с номером на дощечке бакалейной лавки. Где-то здесь, где-то рядом… вот только в какую сторону вести отсчет?

И вдруг в разрыве серых облаков, над краем причала, появилась звезда. Цвета бычьей крови.

Шестиконечная звезда с кружком посередине и еще одним внутри первого.

Звезда на люке.

Она нашла свою баржу.

«Спекулянт» стоял у самого причала, надежно прихваченный швартовыми. Трапа не было, но она без труда переступила узкую щель.

Подергала дверь. Закрыта. Ключей у нее нет. Не беда — раз баржа здесь, то рядом должны быть и сухой док, и ремонтная мастерская.

Рут перепрыгнула на берег и отправилась на поиски. Долго искать не пришлось: пустая бетонная площадка, служившая парковкой… свалка… и вот оно — «Мастерская Дреста по ремонту и комплектованию морских судов».

Мастерская представляла собой огромный обшарпанный ангар с жилым помещением наверху и садиком на крыше. В ангаре играла музыка. Рут остановилась, затаила дыхание и прислушалась.

Мелодия была знакомая.

«Муче» — Бэби Кокс с Дюком Эллингтоном. Вещь не для семейного прослушивания, но ей нравилась. Более того, пластинка была ее — иголка подскакивала именно там, где надо.

По спине пробежал холодок…

Рут навалилась на проржавевшую раздвижную дверь и вошла.

Темно. В темноте — металлические звуки. Перевернутая моторка. Сети. Гребной винт. Хромированные перила.

Музыка звучала в глубине ангара, где под антресолями горела лампочка и откуда в кабинку наверху вела короткая лестница. Рут переступила через груду спасательных жилетов и решительно направилась к свету.

Шипение и потрескивание сварочного аппарата сопровождалось фонтаном ослепительных брызг. На деревянных кОзлах лежал большой бурый руль. Лицо сварщика закрывала защитная маска, но Рут уже догадалась, что это Дрест. Джаз мог слушать только он.

Источником музыки служил доисторический заводной граммофон с золотисто-черной ребристой трубой. Бэби Кокс отпела свое, духовые подвели черту, все получилось быстро, по-деловому — очевидно, музыкантам хотелось поскорее добраться до бара.

Дрест повернулся и поднял защитный щиток.

— «Виктор Третий», — сказала Рут.

Он выключил сварочный аппарат и вытер руки о валявшуюся на полу тряпку.

— Двойной пружинный мотор. 1919-й. Моя гордость и радость. Извините за Эллингтона. Соблазн оказался слишком велик. Все остальное на барже.

Дрест подтащил табуретку и предложил гостье сесть.

— Мне кажется, вы проголодались. Ничего особенного у меня нет… — Он исчез на несколько минут и вернулся уже с тостом, на котором лежала пара сардинок.

Пили кофе, потом шнапс и разговаривали.

Баржу вычистили, привели в порядок, на корпус в нужных местах поставили заплаты. Еще немного, и все будет готово. Дрест сказал, что внутри все высушили с помощью керосиновых плиток, и он сам расставил вещи по местам.

— Так что добро пожаловать домой.

Как же она могла забыть о Дресте? Он был на барже в тот день, когда она вернулась в город от родителей, когда «Спекулянт» едва не затонул. Они еще разговаривали, обсуждали возможность диверсии. Рут помнила, что ей было с ним легко, что его присутствие успокаивало, что он помог справиться с эмоциями и предложил план действий. И вот он снова перед ней — в перепачканном маслом комбинезоне с металлическими замками-«молниями», с длинными черными волосами, в которых уже мелькают белые нити, и прямыми темными бровями, небритый и улыбающийся. Разговаривая, Дрест постоянно жестикулировал левой рукой.

И в довершение ко всему на ногах у него были деревянные кломпы.

Ее так и подмывало спросить: «Эй, где вы, черт возьми, находитесь? Уж не в Голландии ли?» Реплика уже вертелась на языке, но так с него и не слетела — в конце концов, доблесть, как говорят, — это наполовину осторожность. И все же было в Дресте что-то располагающее, успокаивающее, настраивающее на неспешную откровенность.

Что?

Голос? Глаза? Улыбка или кломпы?

Так или иначе, ее потянул к нему некий древний, живущий в крови атавизм.

И она говорила, говорила, говорила…

Я… мне… меня…

И чем больше Рут говорила, чем чаще ее внутренний цензор путался в противоречиях, тем увереннее загоняла она себя в угол, из которого есть лишь один выход — правда.

Рут показала Дресту картину, но не сказала, что это первая в мире фотография, и не упомянула о том, что украла ее из лаборатории. В конце концов, она видела его второй раз в жизни. Доверие ведь рождается не на пустом месте, оно строится постепенно, на прочном основании, а не на смутном, пусть и все более остром ощущении, что отказ в доверии во сто крат хуже риска открыться, что, прячась в пузырь секретности, она оставляет себе только мрачную перспективу одиночества. Раздираемая противоречивыми импульсами, Рут бледнела, нервничала и кусала ногти.