Дом аптекаря - [109]

После того как вы ушли сегодня утром, я набил трубку сладким табаком и залюбовался нашим творением. Как ни жаль было разбирать палатку, нужно сказать — линзам Долланда нет цены. Прекрасная мысль — установить на стене зеркало под углом 45 градусов. Беру назад все несправедливые слова, брошенные в адрес вашего друга Брукховена, — он настоящий мастер. Поставив стол к стене под зеркалом, я получаю изображение из соседней комнаты прямо на бумагу, пододвигаю стул, сажусь и принимаюсь за работу. Приходится немного отклоняться, чтобы не мешала тень от собственной руки, но с этим неудобством я готов смириться.

В начале второго солнце показалось в окне на крыше, и я получил возможность испытать свое изобретение. Поставил на стул в передней комнате лошадиный череп и вернулся в заднюю. Изображение на бумаге поразительно четкое и ясное. Я не Рафаэль и не Микеланджело, но за час получил рисунок, который вам и отсылаю. Что вы о нем думаете? Смею сказать, увидев столь качественное произведение в хорошей раме, многие из наших разборчивых горожан пожелали бы повесить его у себя на стене, да еще и заплатить. Илья тщеславен? К черту, Корнелис, — это не пустая похвальба! Закажу десть[20] бумаги, нет, больше! И стоит ли останавливаться на рисунке, спрашиваю я вас? Душа моя стремится вверх, уносится в чудесное воображаемое будущее. Разве нельзя таким же образом написать картину маслом? Образ можно спроектировать на дерево или металл, материал куда более ровный и гладкий, чем холст, и выполнить рисунок непосредственно на нем. Краску же нанести потом. Не так ли поступали Вермер и Каналетто? Не знаю.

Отец снова что-то заподозрил. Прошлой ночью, вероятно, услышав мои шаги, он поднялся и хотел войти, но я запер дверь. А вчера они с Гроотом упились до одурения, и мы вчистую разругались.

Я вышел подышать вечерним воздухом и даже не заметил, когда рядом остановилась коляска, в которой сидел тот итальянец, Паралис. Он предложил отправиться к нему на постоялый двор, и я с охотой откликнулся. Любопытно все ж узнать, что привело столь необыкновенную личность к скудным нашим берегам.

Вино, Корнелис, развязывает языки, и на постоялом дворе я открыл Джакомо (мы уже называем друг друга по именам) сердце. Да простит меня Господь. Он узнал то, что знали прежде только вы. Не называя имени, я рассказал ему, что томлюсь от страсти к молодой и прекрасной женщине, положение которой столь высоко, что только успех на поприще живописи может помочь мне завоевать ее руку. «О! — воскликнул он. — Если она столь же хороша, как дочь господина Хоупа, то я согласен с вами — это настоящая красавица!» «Почему, — спросил я настороженно, — вы подумали об Эстер Хоуп?» «Она напоминает рафаэлевского ангела, — ответил Паралис, — или статую Праксителя. Чтобы описать такую женщину, не хватит никаких слов. Только гений способен выразить ее очарование». И тут уж я не вытерпел. «Что ж, сударь, это она! По ней я сгораю, и пусть об этом знают все. Любовь моя тщетна, пока я сам не стану знаменит. Не знаю, зачем открываюсь вам, другу Хоупов, но я на пороге отчаяния, и положение мое столь безнадежно, что осторожность более ни к чему». Джакомо внимательно меня выслушал, а потом расхохотался так, что привлек внимание всех гуляк. Там сидели музыканты, и он позаимствовал у одного из них скрипку, вскочил на стол и заиграл какую-то дикую неаполитанскую мелодию, причем с таким жаром, что вскоре все, включая и меня, пустились в пляс. Признаюсь, друг мой, я уже не знаю, что и думать об этом весельчаке, который, похоже, одинаково легок в общении и с принцами, и с нищими.

1 февраля 1759 года.

Дорогой друг!

Только что получил ваше письмо и отвечаю в большой спешке. Аптека закрыта, потому что отец мой с плотниками сооружают новый прилавок, а я, как проклятый, сжимаю жизнь в бесценные часы, дарованные мне природой.

Сегодня утром мать позировала в спальне, пока я трудился в соседней комнате. Все вышло ровно так, как я и ожидал. Освещение было хорошее, линзы Долланда обеспечили чудесную четкость линий, и мать моя — спокойная душа, но рисовать ее — труд дьявольски тяжелый, поскольку мы, смертные, сотворены из плоти, дышащей и не знающей покоя до тех пор, пока Господь не облегчит нам тяготы земные, опустив последний занавес. К стыду своему признаюсь, что укорил мать, потом себя, а после попросил у ней прощения. Сцена получилась недостойная мужчины.

Ох, стыдно!

* * *

Покатавшись по Сингелграхту, мы с Джакомо отправились в «Мусико», низкопробное заведение на Виллемстраате, которое содержит Гюйс ван Миракелен и где, если попросишь (и заплатишь), можно получить молодую даму. И столь откровенно ведется там торговля, столь мало делается для прикрытия позорного занятия, что на двери комнаты каждой девушки для удобства посетителей висит сделанный маслом ее портретик. Выполнены эти картины грубо, но мы развлекались тем, что сравнивали реальное с желаемым. Там же Джакомо признался, что накануне вечером ходил с Эстер на концерт. В карете он попросил разрешения поцеловать ее руку. «Почему же только руку?» — ответила Эстер и позволила поцеловать себя в губы. Признаюсь, я побледнел, услышав сей поразительный рассказ, но Джакомо, зная о моей страсти к девушке, заверил, что поцелуй был платонический.