Дом ангелов - [47]

Он сдал свои вещи в ломбард, в том числе часы и смартфон, остатки былой роскоши, и со скромной суммой денег, с вещевым мешком на плече отправился к Сене осваивать свой новый дом — улицу. Каждый день ему приходилось решать проблемы, чтобы просто выжить: найти, где поспать, что поесть, где уединиться, чтобы справить свои надобности. Он ночевал в чахлых скверах, в канализационных трубах, на пустырях, постелью ему служили картонки. Питался он плохо и нерегулярно, страдал головокружениями, тротуар колыхался под ним, дома сжимались, точно складки аккордеона. Его мучили одновременно голод и тошнота: стоило ему съесть яблоко или бриошь, как его выворачивало. Он страдал морской болезнью, хотя не был подвержен бичу уличного сброда — пьянству. Антонен был своеобразным антропологическим исключением: трезвый клошар. Он пребывал в прострации, поглощенный своими повседневными заботами, утрачивал мало-помалу чувство времени, изъяснялся нечленораздельным брюзжанием. Он чувствовал, что слился с асфальтом, который стал его второй кожей, врос в тротуар, впечатался как след. Его подкашивали приступы неодолимой усталости, но спать он боялся, чтобы не обобрали. В замкнутом кругу бесплатных столовых и ночлежек он делил ночи с лунатиками, с безумцами, которые бродили голые или в одних трусах, согнувшись пополам, и подолгу смотрели на него, не говоря ни слова. В ночлежках обычным делом были изнасилования. Но его защищала от нападений надежная броня: от него воняло. Зловоние стало для него лучшим щитом. Очень скоро у него завелись паразиты — клопы, блохи, вши. Забывая о дезинфекции, он чесался как одержимый. Однажды он решил поставить перед собой стаканчик с картонкой, на которой было написано: «Спасибо за ваше доброе сердце». Он слушал в метро, как теноры от нищеты с сокрушенной миной исполняют свою вечную песню. Язык у них был плохо подвешен, всегда один и тот же сценарий, чтобы разжалобить простаков. Кто говорил слишком тихо, кто надсаживался. Конкуренция других таких же бедолаг уменьшала выручку каждою. Антонен не мог заставить себя обращаться к пассажирам в вагоне метро, он не мог похвастаться красноречием нищеты. Он стал членом Профсоюза попрошаек, побирушек, собирателей окурков и Протянутых рук. Влился в войско доблестных паладинов, занятых делом чрезвычайно серьезным — саморазрушением. Он больше не видел лиц людей, только подвижный лес ног, брюк, туфелек. Да он и сам стал прозрачным: человек, севший на тротуар, теряет лицо, исчезает с коллективного экрана.

Подавали ему немного. Дамы бросали мелкие монетки, шепча: «Мужайся!» Мальчишки пинали его блюдце ногами. Каждому прохожему, потрясенно смотревшему на него, ему хотелось сказать: «Всего несколько недель назад я был чистым и обеспеченным. Я был таким, как вы. А вы можете стать таким, как я».

Хорошо одетый человек, к которому он протянул руку, остановился и уставился ему прямо в глаза.

— И не стыдно тебе побираться — молодой, здоровый? Вставай и иди работать!

Мало того, он сгреб его за шиворот:

— Убирайся, бездельник, чтоб я тебя больше не видел!

Слова, которые когда-то произнес он сам, в устах другого человека ошеломили его. Зло, которое он мечтал совершить, вернулось к нему бумерангом. Он был согласен на всё: забей его кто-нибудь камнями, он бы и глазом не моргнул. Парадоксально, но унижение, презрение рождало в нем своеобразную гордость. Он научился выживать на два-три евро в день: полбатона, чашечка черного кофе, а остальное находил в мусорных ящиках, воровал в лавках, таскал со столиков кафе. Он допивал воду из стаканов, доедал объедки с тарелок, пока официанты не прогоняли его взашей. Обслуживать его отказывались, даже когда ему было чем заплатить: от него слишком плохо пахло. Он оброс стандартным арсеналом бродяги: тележка из супермаркета, полная хлама; рваный спальник, свернутый тюфяк, скомканное тряпье, пластиковые бутылки. Ничего не имея, он хранил все, даже пустые банки из-под содовой. Порой он сходился с такими же обездоленными, как он сам, болтунами, выпивохами, неисправимыми раздолбаями. Они читали ему вслух газеты годичной давности, с особенным вниманием прогноз погоды. Однажды он неделю делил скамейку в XII округе с малийцем, который слушал на своем транзисторе только классическую музыку и бормотал:

— Я очень богатый, я миллионел. Я умею ласполядиться капиталом. Вы, фланцузы, челесчул ленивые, нефиг мне тут делать. Извиняйте, забилаю мои капиталы…

Прежде общество неудачников пугало его, он боялся заразиться. Теперь они его успокаивали: есть те, кто пал еще ниже. Эти изгои были когда-то детьми, полными надежд, они могли бы стать адвокатами, инженерами, талантливыми музыкантами. А теперь они шатались причудливыми когортами по нашим улицам, медленно разлагаясь в городской вони.

Однажды на станции метро «Шанз-Элизе-Клемансо», битком набитой туристами, он мельком увидел со спины маленькую девочку с длинной косой, пристроившуюся сзади к японцам, чтобы вытащить бумажник. Он узнал ее по грациозному изгибу руки, змеиным движением вползающей в сумку и извлекающей банкноты, как срывают цветок. Это была она, его маленькая принцесса, с ее неровными зубками, невероятной ловкостью и живыми глазами. Она, его куколка, работала в поте лица, и он, умилившись, взмолился про себя, чтобы японцы безропотно дали себя обчистить. Эта девочка пробудила в нем ностальгию по недавнему прошлому. Он окликнул ее: «Мария Каллас, Мария Каллас!» Она нерешительно обернулась, у нее было столько кличек, как знать, ее ли зовут. Когда же она узнала его, ее лицо исказилось страхом, и она, подпрыгнув, как мячик, пустилась наутек. Он побежал за ней, но она была проворнее и оставила его позади в переходах метро. Он вышел к Большому дворцу, искал ее у очередей на выставки, под деревьями и на аллеях. Он не мог поверить, что она убежала от него. На ее глазах он вздул двух идиотов и отныне был связан для нее только с этим эпизодом насилия. Ищи-свищи ее теперь. Он так хотел убедить ее, что изменился. Он любил ее как собственную дочь, спас от расправы и не мог смириться, что его любовь не взаимна.