Дом 4, корпус «Б» - [40]

Не знаю даже, что меня заставило. Может, воробей, может, дрозд.

Было холодно, слякотно, помните, весь март шел мокрый снег, было зябко, апрель тоже начался как-то без солнца, и вдруг, в одно утро, как раз сегодня, просыпаюсь — на крыше горланит воробей, прямо надрывается, а через минуту начал вовсю свистеть дрозд, да так здорово, что хоть записывай на этот их магнитофон. Ох, забодай его комар! Может быть, холод уйдет и у меня из штанов, подумал я и пошел в комнату к сыну, в спальную, в спальную комнату, значит, и говорю:

— Яно, послушай!

Яно ничего, лежит себе в кровати.

Кровать у него красивая, белая, сам в пижаме, курит и чего-то читает. Газету или какие-то свои никому не нужные бумаги… Читает их каждый вечер, каждое утро, все читает и читает и бросает на пол. Потом соберет, засунет в портфель, унесет на работу, а вечером принесет новые, опять ложится в кровать и читает, читает. Если он не в командировке, то все время вот так — и по воскресеньям целыми днями лежит в кровати.

— Яно, послушай!

Он даже не взглянул на меня, читает — а эта его Божена искоса на меня глянула, да так зло, что меня передернуло, и тут же она даже ухо, даже нос прикрыла стеганым одеялом. На улице горланил воробей, свистел вовсю дрозд, а у них в их спальной комнате стояла такая духотища, надышано чем-то, вроде бы похожим на… Не стоит говорить, не стоит упоминать, на что это было похоже. О таких вещах не стоит и говорить, каждый сам его знает, этот дух. И такая духотища во всем нашем доме, всю зиму мне лучше всего дышалось в котельной.

— Яно, послушай!

— Что вам надо? — Бумаги положил на одеяло, застонал, он теперь грузный, широкий, не тот уже красивый, рослый мужик, каким был раньше, запыхтел, согнулся — и все тыкал окурком сигареты в пепельницу, которую я им когда-то привез из Карловых Вар, такую полированную, каменную, с красивым оленем.

— Плохо ты живешь, Яно! — так я сказал ему и стал ждать, что он обругает меня и припомнит мне про всякое разное… Мол, чего мне надо? Живет-де он хорошо, здоров, у него хорошая, да еще и красивая жена, красивые, удачные дети. Клара, когда кончит школу, будет изучать архитектуру, потом будет строить мосты. Палё изучает историю искусства, один господь бог знает, что это такое и зачем это ему, а Миро должен уехать куда-то в Польшу изучать какую-то там социологию, ну и пусть себе едет!.. Чего, мол, я хочу? У них хорошо обставленная квартира, перед домом машина, во дворе пристроили гараж, в Гармонии у них дача, в Сенце тоже домик над озером, ну а как же, один — для лености, другой для безделья… Вот я и ждал, что он скажет мне это, но он ничего не говорил, только тыкал сигаретой в каменную пепельницу из Карловых Вар. Мол, чего я хочу? Мол, мне у них и сейчас неплохо, а будет еще лучше, когда он начнет строить, построит дом…

— Яно, ты плохо живешь!

Яно опять ничего.

— Плохо живешь, говорю, поверь мне! Ты думаешь, раз у тебя машина, «фиат»… Ведь он годится разве что как будка для собаки. Положить туда сена, соломы, подстилку, это еще куда ни шло… Машина должна быть, как у Кеннеди.

— Да замолчите вы, папа! — наконец сказал мне Яно.

— А я молчать не буду! — ответил я ему.

— Помолчите, говорю, идите к себе, ложитесь!

— Я — лежать? Да разве я собака? Так собаке говорят, не человеку. Лежать — это для тебя, а не для меня — ты валяешься в кровати днем и ночью, не успеешь прийти домой, сразу на боковую. Ты думаешь, что под этими вот стегаными одеялами, с этими вот бумагами у тебя под ногами будет твердая почва. Попомни меня, этого не будет. Ни за что! Такая почва уйдет у тебя из-под ног, и ты провалишься. Ты должен был принять из моих рук ножницы, а не так вот!

— Какие еще ножницы! Что вы там болтаете?

— Ну конечно, ножницы!

— Какие ножницы?

— Подстригать виноградную лозу! Пришло время подстригать лозу!

— Увольте меня, пожалуйста, от этих разговоров, подите лягте! — закричал он, а сам даже ко мне не повернулся.

Видите, как с детьми… Я даже испугался, что он схватит сувенир из Карловых Вар и запустит в меня, а это ведь осколок красивого полосатого камня, хорошо полированный, отшлифованный, и на нем латунный олень — вот я и подумал, что будет жаль, если он разобьется или проломит мне голову, ну я и пошел вон из их вонючей спальной комнаты в комнатушку, которую Яно отвел мне в своей квартире. Маленькая комнатенка, скорее всего предназначенная для прислуги, ну а мой Яно хоть и крупная шишка, но все же не такая, чтобы иметь прислугу, поэтому в комнате для прислуги живу я. Сел я на диван-кровать и подумал, какие счастливые те, кто отца и мать похоронили дома, где-то там за городком, за деревней, они действительно счастливые, потому что у них не сидят на шее такие, как я… Значит, сел я на диван-кровать и стал слушать, как чирикает воробей, как свистит дрозд. Открыл я шкафчик, поискал инструменты, вынул ножницы для стрижки деревцев, виноградной лозы — старые уже и ржавые, так что их надо было наточить, прежде чем идти на виноградник… Нас, из семьи Мико, было много народу, мы сами не раз говорили, что нас как красных мышей, и разошлись мы во все стороны, кто куда, некоторые из наших разбирались и в виноградарстве… Эх-ма, в это время у нас за деревней было не то, что здесь, все другое было на тех склонах, на тех откосах, на тех скатах… Там были виноградники, и, когда вот так начинал чирикать воробей и свистеть дрозд, надо было точить ножницы и подстригать виноградник, да чтоб не опоздать, чтобы остриженная виноградная лоза не плакала… Но где те времена, где те виноградники, подумал я, где они, где? А уж сколько мне пришлось ходить по виноградникам, сколько трудиться… Думаете, по своим? Какое там, по чужим! У меня был клочок земли под виноградником, не буду врать, что не было, но он не мог меня ни прокормить, ни напоить, поили меня чужие виноградники, чужие и кормили. Где они теперь, где? Теперь даже лоза не плачет, ни подстриженная, ни неподстриженная, ее просто нет, ее уже там нет, подумал я, посидел еще немного, потом оделся, чтобы пойти куда глаза глядят, не дожидаясь завтрака. Я уже Яно, Божену и их ребятишек намного не объем, нет, мне и не хочется есть так, как бывало. Бывало, утром как возьмусь за сало, только за ушами трещит, теперь совсем не то.