Дом 4, корпус «Б» - [30]

— Ах да… А вон там, что там сияет синим огнем?

— Это Венера, мамочка.

Из своего укрытия наконец вышла Бела с малюсенькими слезинками на глазах, за ней длинный Файоло, неловко согнувшись в шее, пояснице и коленях. Неуверенность исчезла с его лица. Беле казалось, что она исчезла, как тень с солнца. Нижняя челюсть приоткрылась, на ней застыла улыбка, будто привязанная к нижним зубам.

Пани Стана Блажейова, мать Белы, не заметила их, не могла заметить, а Мило, брат Белы, как раз обернулся. Он хотел сказать матери что-то, чтобы отвлечь ее внимание от неба. Небо нудное, серое, думал он, а мама видит на нем Венеру…

— Мама!

— Ты что, Мило?

— Повернись-ка вот так! На север, вернее, на северо-запад!

Она повернулась.

— Там, над Славином, Памятник советскому солдату. Он сияет, затмение уже идет на убыль, солнце прибывает, и Солдат…

— Солдат сияет?

— Да, мамочка.

— Красиво?

— Красивее, чем Венера с Марсом.

— Как это?

— Так… Ну, он светится, как золотой.

Все четверо подождали еще немного, будто хотели убедиться, что солнце действительно прибывает, что свет возвращается, его не сожрал ни дракон, ни крокодил, ни какое-нибудь другое древнее чудовище. Бела сделала Мило знак, чтобы он помалкивал насчет Файоло — и, когда Мило и Бела тихонечко повели мать к железной лестнице, ведущей на лестничную площадку, Файоло стоял наготове, чтобы в случае чего поддержать мать Белы. Этого не понадобилось, Мило и Бела подвели мать к лестнице, повернули, приложили ее руки к ржавым трубам боковин, чтобы она могла держаться, и все потихоньку спустились вниз. Добрались до площадки перед лифтом, откуда пани Стана Блажейова и ее дети, Бела и Мило, попали в свою квартиру на втором этаже, а Файоло — в глубоком раздумье — на свой первый этаж.

Круглая тень не смогла двигаться в ногу с солнцем, солнце выскользнуло из тьмы и без десяти два засияло в полную силу, как и предсказывали последние известия, газеты и Ян Блажей, отец Белы.

Прошло две недели, солнце почти все дни светило вовсю.

Люди забыли про затмение.

Но Файоло не забыл. Еще бы, ведь затмение-то было не только на небе, но и на крыше! Эта пани Блажейова… Когда переживешь такое, будто начинаешь лучше видеть, будто прозреваешь… Точно! Файоло брел, сам не зная куда, и через некоторое время попал на холм Камзик. В корпусе 4 «Б» живет много народу, это настоящая душегубка, как сказал тот новый жилец, который недавно переселился сюда, Гулдан… Ходит с сыном в какие-то походы, далеко ходят, поездом, пешком, автобусом, удивительно, как его Мариан выдерживает такое… Так вот, мы живем в настоящей душегубке… Народу полно, стариков, молодых, ребятни… Каждый рад оттуда смотаться — даже мать Белы, и та сбежала, бедняжка, на крышу — и увидела синее сияние, Венеру… Файоло был недоволен собой. Какой смысл бежать в котельную к Тадланеку, к Мико, к Мацине, какой смысл бежать оттуда к друзьям и подругам, какой смысл в том, что он ходит по улицам, на Колибу, на Камзик, к Дунаю, что он тупо стоит на краю тротуара, прессует ногой бордюрный камень и смотрит на машины и на людей?.. На машины хоть интересно. Новые формы, новые марки, невиданные краски — этого она, пани Блажейова, мать Белы, не видит и, говорят, никогда больше не увидит. Но она видела Венеру средь бела дня, она сияла ей синим светом, может быть, она увидит и межпланетную станцию… Невероятно! Бела — клевая девочка, она как эдельвейс на Глупом в Беланских Татрах… Только вот молодая, вешается на шею. Еще не понимает, что к чему… Это Петё сказал, вспомнил он приятеля из корпуса 4 «Б». На Камзике Файоло проследовал мимо не слишком представительного предприятия общественного питания (тогда это было так), посмотрел на крутой склон для лыжников, на остатки лыжного трамплина и линии освещения. Говорят, здесь катались на лыжах даже вечером… Минуту, с сожалением, как на перевод добра, он смотрел на поваленный деревянный столб, на сорванные провода, на ржавые прожектора. Пошел дальше, с неприязнью глядя на людей. Тоже перевод добра. Какой идиотизм эти подснежники… Смотрел на людей, которые копались, рылись руками и палками в сухой листве, и прислушивался, как полный мужчина, строящий из себя знатока подснежникового ареала и его долголетнего посетителя, объясняет что-то таким же, как и он, охотникам за подснежниками.

В одной руке у толстяка был длинный нож, в другой палка, на большом животе белая корзина из пластмассы, сам в шляпе, куртке, в широких гольфах и кожаных ботинках на толстой рифленой резиновой подошве — этот тип и в самом деле представлял (как показалось Файоло) цвет братиславского туризма.

— Зимой было мало снегу, а если точнее, то можно сказать, что его вовсе не было, — вещал он, — поэтому листва такая взъерошенная. Она не слежалась под снегом, и подснежников не видно. Но они есть, вот, смотрите! — сказал он и показал на свою полную корзину.

— На самом деле есть? — переспросил у него Файоло.

— Конечно, смотрите! Не видите?

— Вижу, елки зеленые!

— То-то!

Он улыбнулся, как кот, которому удалось поймать где-то на крыше воробья, подумал Файоло. Ведь это кретинизм — вот так грабить природу. Файоло посмотрел на дубы и грабы и как будто между прочим спросил улыбающегося охотника за подснежниками: