Дом 4, корпус «Б» - [28]

— Бела!

— Ну!

— Голландец!

— Вот так-то лучше!

— Солнце и в самом деле откалывает номера — пыжится, натягивает на свою округлость черные трусики.

— Файоло, ты…

— Что надо, да?!

— Высший класс!

Потянуло легким ветерком, потом ветерком посильнее, на крыше корпуса 4 «Б» он качнул антенны, черные плоские провода, взлохматил двух воробьев, сидевших за трубой. Ветер принес тяжелый угольный дым, закружил его вокруг будки машинного отделения, потом пригнал с недалекой стройки желтоватую пыль.

— А ты, Голландец, знаешь кто?

— Что, тоже высший класс? — не сразу отозвалась Бела.

— Щека у тебя, знаешь что?

— Ну?

— Как эдельвейс.

Бела дернула плечом.

— Нет, не понимаешь, нежная такая, гладкая.

Она дернула плечом снова, улыбнулась.

— Когда я был в Беланских Татрах на Глупом, я там нашел такой нежный эдельвейс, чистый бархат, велюр.

Брат Белы, Мило Блажей, нетерпеливо ждал дома у окна и смотрел в квартиру первого этажа на другой стороне узкой Смарагдовой улицы, где старая женщина, открыв окна, взбивала перины и раскладывала их на столе, по стульям и креслам. В руке Мило держал закопченное стекло и не мог понять, что есть люди, которых совершенно не интересует это почти полное солнечное затмение. Может, некому было рассказать ей, что сейчас произойдет, а может, она и знает, да не обращает внимания — мало ли что на свете бывает, ей какое дело! Мило пристально смотрел, как старуха сует подушки в окно. Вот бы Бела была вроде нее! — подумал он. Плюнула на затмение и вернулась с крыши домой!.. Он боялся, что лунная тень уйдет и все кончится. Беспомощно посмотрел на черное стекло в руке.

— Как погода?

— Хорошая, мама!

— И солнце светит?

— Пока да, но свет уже слабеет.

— Слабеет, в самом деле?

— Да, слабеет.

— Мило, а как там, на улице? Расскажи мне! Я когда-то слыхала, что, когда вот такое затмение, свет становится серым, потом желтым, затем фиолетовым, а по земле, по стенам, бродят какие-то тени.

Мило взглянул в окна на другой стороне Смарагдовой улицы и повернулся к матери.

Она сидела у столика, выпрямившись, как будто вот-вот хотела подняться, уйти и взяться за работу.

— Нет, мама, — сказал он. — Ничего такого я не вижу.

Он опять повернулся к окну, посмотрел на разложенные перины.

— Ничего, мама, только везде как-то серо. — Улыбнулся при виде белой простыни, на которой темнело продолговатое коричневое пятно. Там тоже, наверно, был фантастический протуберанец!

— Но затмение еще не дошло до кульминации, правда?

— Да что ты, мама! Конечно, нет. Куда там! Сейчас половина девятого, а кульминация наступит только без десяти девять… — Он взглянул на мать.

Она сидела у столика, все так же выпрямившись, и тихо постукивала своими белыми пальцами.

Лицо ее показалось ему грустным, губы горько сжаты.

— Да, мама, да, — сказал он весело, — в самом деле, все уже именно так, как ты говорила. Вон по стене бродят какие-то тени, желтые и фиолетовые пятна.

— Правда?

— Ну конечно, мама! — соврал Мило и сам испугался своей новой, странной лжи, ведь смотрел-то он на белые подушки на другой стороне Смарагдовой улицы. — Это потрясно!

— Я очень рада!

— Чему, мама?

— Что ты это видишь!

В блажейовской гостиной темнело. В ней стояли серые сумерки, как в темный декабрьский день, насыщенный туманом и влагой, готовой излиться на землю мелкими каплями дождя.

— Так тени уже появились?

— Да.

— Как здорово! Будто я их вижу!

— У солнца, наверно, уже появилась хромосфера и, наверно, уже есть протуберанцы, — сказал Мило по-научному, чтобы еще больше обрадовать мать. — От солнца высоко вздымаются столбы пламени, вздымаются со страшной скоростью, мама, до семисот километров в секунду, и на страшную высоту или глубину, до миллиона семисот тысяч километров… Мама, а чего Бела не возвращается? Что, только ей нужно смотреть на затмение, а мне нет? Отсюда ничего не видно, вижу только одни подушки в окне напротив да какую-то старую бабу, и простыню, а на ней, мама, коричневое пятно… У кого-то получился изрядный, просто фантастический протуберанец… И — и огоньки на стене… Стало очень темно… Мамочка, прошу тебя!

— Что?

Мило поколебался.

— Мило! Что ты сказал? Что ты там бормочешь?

— Мамочка, извини! — робко попросил Мило. — Я разозлился на Белу. Знаешь, что? Я дам тебе шарф, пальто, сам оденусь — и пойдем на крышу, туда, наверх! Пойдем, пусть Беле будет стыдно, что она не вернулась, как обещала!

— Я, Мило? На крышу?

— Ну да!

— Каким же образом?

— Очень просто, мама! Ты только не бойся! По лестнице легко, лестница там короткая, а крыша ровная как мостовая, как пол в квартире. Я буду смотреть и рассказывать тебе, какое затмение.

Он осторожно положил закопченное стекло на стол, побежал в переднюю и принес матери шарф и пальто.

— Мама, встань!

Он сунул ей в руку шарф, помог надеть пальто, сам надел теплую куртку и повел мать из передней в коридор, запер квартиру, провел ее к лифту и нажал кнопку, чтобы вызвать кабину.

— Ишь ты, как гудит, гремит машина! — сказал Файоло, прислонившийся спиной к будке машинного отделения. — Ишь, гудит, гремит… — Он прижался к Беле.

Бела прижалась к нему.

Они вместе смотрели через очки на солнце.

А от солнца с левой стороны остался уже только длинный сияющий серпик яростного света, под ним коричневый жидкий туман, в тумане — город, серый, коричневые крыши, черные трубы, отдушины, тонкие линии телевизионных антенн, проводов, город, из которого словно бы ушла жизнь. Только дым тихонько валил из труб, голуби и те не летали над крышами. По крыше дома медленно и неслышно, осторожно ставя передние лапки, кралась кошка, похожая на тусклое темное пятно.