Дом 4, корпус «Б» - [32]

Прилетел дрозд, посвистал и улетел.

Мацина смотрел на Павловского и думал, что балкон у них больше, чем у Павловского. У самого Павловского, впрочем, своего-то ничего нет, он перешел в семью Штефковичей, женившись на их дочери, и копит деньги на новую квартиру, которую в скором времени должен получить; балкон хороший, большой, и складная туристская мебель — стол со стульями — здесь вполне помещается. Такая мебель практична — трубки и полотно, она не боится солнца, с ней ничего не станется, если и помокнет немножко. Полотно тлеет медленно, металл ржавеет еще медленнее, так что можешь иметь здесь этакий кемпинг, он кемпует здесь, черт возьми!.. Вот так! Всю жизнь человек живет бедным, нищим, ничего у него нет, и если что появляется под конец, то это захватывает кто-то другой — сыновья, дочери, внуки, жена или жены. Жены всегда живут дольше — им достается все. «Милостивая пани!» — сказал он с презрением.

— Может, что-нибудь случилось? — спросил осторожно Павловский.

— Да нет, пан инженер, ничего. Просто жены всегда живут дольше, и им все достается…

— Это правда.

— Я уже ничего не считаю своим, разве что эту пепельницу… — Мацина положил грубые, толстые пальцы на блюдечко из волнистого стекла с приваренными к нему маленькими черными гондолами, с высокими гондольерами и пригнувшимися пассажирами. — Эта пепельница из Венеции. Сам я в Венеции не был, думаю, что там не был никто по фамилии Мацина. А пепельница из замка в Дубованах. Мациновские жены долго берегли ее — сами того не зная, покуда наконец она не попала в этот дом, на этот балкон, на этот столик… Погода такая хорошая, что я взял ее сюда. Я очень ее люблю. Когда я курю и стряхиваю в нее пепел, то получаю удовольствие в три раза большее, особенно если это бывает на воздухе, на балконе. Посмотрите, пан инженер, как в ней переливается свет, образуя очаровательные легкие переходы, весенние оттенки, если можно так выразиться, будто дым поднимается к голубому небу, будто вдалеке пестреет свежевыкрашенный луна-парк, будто в весенней желтой воде как в зеркале отражается небо, будто где-то здесь распускаются почки и начинают цвести деревья и те самые колья в заборе. Я берегу эту пепельницу как зеницу ока, я ее сам и мою, когда слишком загрязню пеплом, потому что боюсь, что всякий другой ее разобьет; вымыв ее в ванной и ополоснув, я иной раз смотрю через нее на свет, любуюсь весенними оттенками, и, когда в этом волнистом стекле переливаются волны, мне кажется, что стеклянное море ожило, ожили гондолы и пассажиры и что все это поет «лонда э плачида, просперо иль венто»[13]… Вот это кусочек настоящей красоты, настоящего искусства, что-то невиданное и как бы живое! Это вещь! Это природа! Художникам бы надо научиться в какой-то такой форме конденсировать красоты природы, потому что природа — о! — если она девственна, она неприятна: насекомые, змеи, лягушки; если тронута, она еще более неприятна: над ней стоит губительный смрад современной индустрии и пожирает все, что пока зеленеет… Но извините, пан инженер! В прошлый раз мы разговаривали о чем-то другом. По-моему, это ерунда! Такого не будет, пан инженер!

— Будет!

— Ой ли?!

— Будет!

— Не будет! — резко возразил Мацина своему соседу, инженеру, доктору Павловскому, хотя знал, что будет так и ничто не задержит завтрашний день.

Солнце еще не появилось на балконе у Павловского, потому ему сиделось у Мацины приятно, и он говорил себе, что он гость и ему не следовало бы так настойчиво доказывать бывшему бухгалтеру, как это будет. При полной автоматизации производства о бухгалтерах никто уж и не вспомнит… Но зачем доказывать соседу такую очевидную вещь. Еще обидится… Поэтому он сказал мягко: «Будет!»

— Ну пусть будет! — согласился Мацина, решив, что так он заставит инженера замолчать. Он бывший бухгалтер, постепенно все становится бывшим, всюду одни бывшие… Где все те бывшие из бывшей «Карпатоданубии»? Времена бухгалтерии уже тогда отошли в прошлое, подумал он, когда появился тот сумасшедший, что придумал и сконструировал первую счетную машину, — уже тогда бухгалтеры перестали видеть всю подноготную мира, как они видели раньше. Он посмотрел на пепельницу. Гондолы на ней плыли попарно и друг за дружкой, Мацина аккуратненько складывал между ними в штабеля обгоревшие спички. Он любил порядок, любил видеть все в столбиках цифр. Гондольеры везут дрова — не чу́дно ли это? Невиданно, живо, красиво! Ему вспомнилась жена, как она забирала вещи, когда уходила. «Бери все! — вспомнил он свой крик, — все отдам тебе, не отдам лишь детей, картины и эту пепельницу!» Она много чего взяла, увезла, особенно она любила мебель, ему остались дети и кое-какие вещицы, картины удалось довольно хорошо распродать, иначе на что бы он жил? Осталась только «Даная» Ваха, ее никто даром и то не хотел брать, но, может быть, найдется-таки какой-нибудь дурак или Даная найдет своего дурака, так будет сказано вернее — может быть, ее купит вот этот инженеришка в свою новую квартиру… Да, у него осталась только Даная да эта пепельница, на солнце она всегда полна оттенков — сейчас красивых, весенних. Жену он поймал с поличным, выгнал — она вышла замуж, но и он не жил бобылем, нет, он жил с кем попало и сейчас живет с дорогой Ирен… что уехала в Кошице… Она и в самом деле дорогая… Бухгалтерия подыхает, вот интересно, деньги множатся, их все больше и больше, хотя у человека, вроде него, их все меньше и меньше, а жены всегда дорого стоят, собственные, чужие, ничейные, — а глупых и нетребовательных становится все меньше. О, когда он заправлял в «Карпатоданубии», все было по-другому! Жена — вещь дорогая, опасная, иногда и муж тоже — что может знать о том этот инженеришка, недавно женатый, у него красивая жена — пора и ему начать знакомство с «аварийностью» брака. И ей… Какие они золотые, когда идут вместе, под ручку, счастливые — вот мы идем, смотрите, люди, на нас, мы выиграли земной шар!.. Но все не так. И он еще поучает насчет комплексной автоматизации. Видимо, пока не нашел другой жертвы, кроме него, бывшего бухгалтера. Думает, что видит подноготную мира… Как только появилась на свете первая счетная машина, человек сразу перестал видеть все по-настоящему. Это еще пустяки — а что увидят люди, когда уже не будут вести счета? Ничего этот инженеришка не знает. Иногда не мешало записывать в книги и то, сколько стоили людям жены, — ведь книги, настоящие книги, это были романы, это были стихи, это была история, учебники жизни!.. Он многое узнал, пока вел бухгалтерские книги в «Карпатоданубии»… Но придут машины, много машин, сплошные машины, машина не шевельнется без машины, цифры будут сыпаться сами по себе, бухгалтеры исчезнут из этого мира, как исчезают менялы, колокольные мастера, сапожники, крестьяне, и жизнь понемножку оглохнет, ослепнет, у нее появятся сомнолентные состояния… У Мацины начали смыкаться глаза, он пересилил себя и вдруг решил, что он уже действительно не слишком пригоден для решения вопросов будущего человечества. Но, но…