Дом 4, корпус «Б» - [111]

Стояли мы там, на нижней полке этого шкафа, вшестером и перешептывались о самых разных вещах. А чем еще можно было заняться в такой темноте и одиночестве?

— Да, — сказал однажды «Johnnie Walker», — тут темно и тоскливо. Я шагаю, шагаю, и ни с места. К чему мне теперь мои длинные ноги? Но скажу вам, уважаемые друзья, не хотел бы я попасть к этой пани в желудок.

— Тесно здесь, узко! — подтвердил «Larsen». — Хорошо бы в необъятное море, море, море!

Я с ним согласилась и уж было хотела вступить в разговор.

— А знаете, почему мы здесь? — спросила «Marie Brizard», голос у нее был старческий, колючий, въедливый. — Пани Блажена решила, что до последнего своего и мужниного вздоха не будет доверять мужу. Испугалась, что ее юбиляр разопьет нас с приятелями или с какой-нибудь молоденькой подружкой, — вот она и упаковала нас и притащила сюда. Не бойтесь, мы не попадем в ее больной желудок! Не думаю. Как только кончится предписанное ей лечение, она опять уложит нас в чемодан и отвезет домой. Снова поставит нас в «хранояду» и не спустит с нас глаз — упаси бог попасть нам не по тем адресам, какие висят у нас на горле. Я сочувствую пани Блажене и считаю, что она права на все сто, je comprends madame Блажена très bien![36] — добавила она на своем, впрочем и моем, родном языке.

— Так оно, пожалуй, и есть, — согласился «Larsen». — Насколько я знаю людей… Море — наша стихия, и как же печально — из необъятного моря оказаться в такой темноте!

Бутылка «Black and White» залаяла, из нее отозвались черная и белая собачонки.

Шкаф, где мы находились, вдруг отворился, горничная выставила нас на стол, вынула нас всех из коробок, а вместо нас вложила в эти коробки такие же точно бутылки, как мы, но только с водой, поснимала с нас бирки с именами и датами, сняла и мою — «13 мая. Матей Мазур». Бутылки с водой поставила в шкаф в прежнем порядке, а нас в спортивной сумке отнесла к себе в комнату.

Боже, что случится, когда правда выйдет наружу? Что скажет юбиляр Илавский и жена его, пани Блажена, и каково будет Матею Мазуру? Я не в силах была даже представить себе, как это наше перемещение, эти изменения отразятся на всех троих. Да и каково остальным пятерым, указанным на бирках? Вам смешно? Мне тоже, уважаемые коллеги, но что делать? Осторожность пани Блажены была, несомненно, преувеличена, раздута, не знала меры — и все получилось навыворот. Не только юбиляр Илавский не выпьет меня со своими приятелями и подружками, беспокоилась я, но уже никогда не вернуться мне в «хранояду» к пани Блажене, не попасть даже к Матею Мазуру, как полагалось. Об этих людях мне оставалось лишь вспоминать и представлять их себе, особенно этого пана Мазура, вероятно, родившегося тринадцатого мая. А уж что скажет пан Мазур, выпив вместо моего коньяка карловарской воды, — я боялась даже предположить.

В комнате горничной мы пробыли очень недолго.

Горничная наверняка продумала все заранее: в тот же день она отнесла нас в спортивной сумке домой и раздетых, без коробок, в одной только прозрачной бумаге, поставила на полку в своей «хранояде». То была молодая женщина, красивая собой, красива она была и в гостинице — в голубом платье, в белом переднике, с белой наколкой на голове, красива и дома — в зеленых легких домашних туфлях с золотым орнаментом, в темно-коричневых брюках, светло-коричневой блузке и зеленом свитере. Она бала молода и гораздо подвижнее, чем пани Блажена, живая, как хорошее настроение.

Стояли мы в «хранояде», дожидаясь, что будет дальше, а временами перешептывались о своей судьбе. Было нас шестеро, мы уже очень привыкли друг к другу и огорчились бы, если бы нас разлучили.

— Мне это не нравится, — сказал «Johnnie Walker», — если я не очень ошибаюсь, то считаю — наша дальнейшая судьба много опаснее без коробок, иными словами, она достойна сожаления.

— Как так? — спросила «Marie Brizard».

— А вот как: если корабль наталкивается на риф, — толково объяснил «Larsen», — наш путь неизбежно подходит к концу.

— Вы считаете, — спросила я, то есть я прежняя, содержащая «Napoléon», — что прорвана последняя линия обороны?

— Именно так, — заключила «Queen Anne», — именно так!

— Mon Dieu! — запричитала и захныкала «Marie Brizard» на своем родном языке и еще тревожнее повторила: Mon Dieu, c’est terrible![37]

Собачонки «Black and White» долго жалобно скулили. В эту минуту рядом с нашей «храноядой» зашелестели шаги.

Двери отворила горничная и представила нас мужу:

— Погляди, Митя, что я тебе принесла! Три виски и три коньяка! Что скажешь?

Митя, муж горничной, — не знаю, как звали его по-другому, в этом доме я пробыла очень недолго, — спросил:

— Где ты это купила?

— В гостинице!

— Ловкость рук…

— Факт.

Митя, муж горничной, с минуту смотрел на нас, каждую погладил, тонкая бумага ласково хрустела на стеклянном теле. Он был немного старше, чем его жена, и не такой холеный. Лицо у него было жесткое, заросшее, и руки жесткие — это я почувствовала, когда он гладил меня. Он гладил нас и все раздумывал. — Ты замечательная, чудесная девчонка, Итка! — наконец похвалил он жену.

— А что? Разве не так?

— Я же говорю, замечательная.