Дом 4, корпус «Б» - [108]

Больного Яна Мико мучил сон, долил его на постели, не давал ему рассуждать и лишь вселял в него ужас, что приближается рождество, наступают необычные дни… Самая долгая ночь в году… В такие дни и ночи в самом деле начинают разговаривать вещи. Всякие вещи, видимые и сокрытые…

О том, как меня изготовили, наполнили коньяком и как попала я на нью-йоркский аэродром — в киоск с дешевыми спиртными напитками, — я не стану рассказывать: бесконечно долог и сложен был этот путь. Долго блуждала я по разным людям и семьям, пока наконец не попала сюда, в этот гараж, но из множества этих дорог я бы кое-что выбрала для того, чтобы и вы знали, у каких людей мне довелось побывать и что они со мной делали.

Во мне было, как я уже вам сказала, особое, всеми уважаемое, высокоценимое содержимое, и потому такие бутылки, как я, люди покупают не для того, чтобы пить — конечно, и это случается, но крайне редко, — а чтобы дарить их и чтобы те, кто их получит в подарок, в свою очередь тоже дарили. Выпить мое содержимое у нас считается, пожалуй, непозволительной роскошью, но подарить меня, наполненную коньяком, — это великолепная возможность хорошо зарекомендовать себя, сделать широкий жест, отблагодарить кого нужно, подготовить твердую почву для протекции и так далее и тому подобное. И Яну Мико — вон он, стоит в углу — в моем прежнем качестве я бы очень сейчас пригодилась, он полагает, что этого было б достаточно, чтобы исправить печальное положение дел… Ан недостаточно… Этого мало… Итак, как подарок — большой или маленький — я со своим содержимым побывала во многих местах, как было сказано: у разных людей, в разных семьях, домах.

Товарищ инженер Михал Илавский, доктор, академик, член-корреспондент, орденоносец, человек, если хотите, украшенный многими наклейками, этикетками, званиями и должностями, в добром здравии отметил день рождения, а точнее, пятидесятилетие, и жена его, пани Илавская, пани Блажена, увидев, что поздравители уже перестают приходить, приносить, а главное, потреблять, занялась подведением итогов, поскольку ее очень занимали актив и, особенно, пассив торжества. Вспоминаю, как она ходила по квартире, лицо у нее было сердитое, кожистое. Когда с женского лица исчезает красота и радость, на нем остается только злость, заботы и кожа, кожа, что так заметно складывается в резкие некрасивые складки под подбородком, на шее, иногда на щеках и на лбу. Подводя итоги, пани Блажена — лицо у нее в тот момент было некрасивое, кожистое — ставила по левую руку пустые бутылки, по правую — полные, и потому я оказалась справа.

Попала я тогда в неплохую компанию. Вокруг меня сгрудились бутылки с этикетками «Johnnie Walker», «Black and White», «Larsen», «Martel», «Queen Anne», «Hankey Bannister», «Marie Brizard» и так далее, и так далее — да, я была в хорошей среде, какая только возможна при нашем ассортименте, продаваемом в «Тузексе» или привезенном из разных аэропортов, где пассажиры покупают нас на последние деньги и дешевле, чем в любом другом месте. В пузатых бутылках, что стояли тогда с нами на кухонном столе справа, — их я не стану перечислять — было вино, а о вине не пристало упоминать наряду с нами, — если кто это и делает, то явно не отличается предусмотрительностью, точностью и, главное, вежливостью. Никоим образом этого делать не следует, от пузатых бутылок с вином у людей растет пузо, а в голове туманится.

Пани Блажене Илавской свойственна была точность и, помимо того, преувеличенная осторожность. Она не перемешала нас, а оставила между нами и вином на столе проходик. Несомненно, она знала толк в званиях и рангах — noblesse![34] — не только среди нас, бутылок, но и среди людей. Изучала нас она долго: пооткрывала наши коробки, каждую из нас хватала по нескольку раз за горло, тщательно осматривала, мы ли это, переставляла нас туда-сюда, распределяя так, чтобы иметь о нас точное представление.

На кухонном столе стояли мы долго.

— Ну, каков актив и каков пассив? — спросил юбиляр Илавский и закурил сигарету «Кент». — Что скажешь, Блажка? Окупится такой пышный юбилей или это только убыток?

Пани Блажена села, вздохнула.

— Что скажешь?

— Курить ни к чему! А если уж куришь, то не «Кент», а «Быстрицы»! Хватит с тебя, да оно и полезней!

— Ну в такой пока еще торжественной обстановке…

— Обстановка, как же! Еще и торжественная! Надымили-то! Шторы по всей квартире в копоти… В копоти у тебя и легкие, да и не только у тебя, у меня тоже… Столько тут смрада всякого, сколько изничтожено кислорода! Когда вот так на все это гляжу, — продолжала она улыбаясь, — и пытаюсь судить о вещах с так называемой экономической точки зрения, то, пожалуй, выгодней было бы тебе не дожить и до своего десятого юбилея.

— Серьезно? А сколько нам все это стоило?

— Да, влетело в копеечку, — сказала пани Блажена, а сама испытующе оглядывала нас, бутылки. — И пить довольно! — сказала она решительно, легонько пристукнув домашней туфлей по плитке пола.

— Твоя правда. Выпито было изрядно!

— Вполне!

— Но зачем этот крик, Блажка?

— Какой крик?

— Ты же кричишь…

— Я кричу? Побойся бога!

— Кричишь на меня, а я уже о спиртном и не помышляю. При чем тут «побойся бога!»? Это ты побойся, а не я! Ведь за весь этот праздник я в самом деле выпил немного. Сама видела, очень мало.