Доля слабых - [37]

Народ заволновался. Стал закипать. Вот-вот, и прорвутся наружу сдерживаемые пока чувства, сметут барьеры разумного страха, выплеснутся безудержным ужасом. И люд побежит, помчится гурьбой, расталкивая других, каждый сам по себе, словно дикие звери.

Уловив настроения толпы, осознав, что сейчас может случиться непоправимое, высокий сгорбленный старец принял решение и, судорожно замахав руками, чтобы привлечь внимание родичей, заголосил:

— Родные, не надо! Стойте! Ведь все еще хуже выйдет! Не губите себя и детей! Посмотрите, забрали лишь стариков! Одних стариков! Они свое пожили! — Видя, что слова его цели достигли, порыв народа смогли удержать, старец стал говорить уже тише, — Таких древних развалин, как Равда и Хенга и хромой Олет — прими, Ярад, их светлые души — и остальные, кого сегодня постигла горькая участь, среди нас еще много. Число за сотню потянет. Так неужто мы все, старичье, стоим хоть одной детской жизни?! — Толпа притихла и слушала, а запал оратора все не сходил, — Если завтра опять начнут забирать, так я первым пойду! Сам! На смерть! И сдается мне, что я такой не один, кому выживание рода дороже собственной морщинистой шкуры. Что, Мараг, скажи — я не прав? — приэтих словах долговязый старик пихнул локтем в бок своего лысого, но щеголявшего висящими седыми усами соседа. Тот поднял глаза, в них тоже светилась решимость.

— Да прав ты, Раст. Сто раз прав. — Голос усатого Марага был спокоен, но сильно пропитан грустью. — У меня здесь две дочери, сыновья, жена и шестеро внуков. И все пока живы. Хочется, чтобы таковыми и оставались. Пускай жрут, твари проклятые! Авось костями моими подавятся! Нужно терпеть, Яра ждать! Не бросят родичи, придут, перебьют эту поганую нелюдь!

Вслед за Марагом и Растом, почти все старики подтвердили свою готовность на жертву. У большинства из них среди сидевших на поляне людей имелись дети и внуки. И лишь единицы, включая безумного Эльма, не проронили ни слова. Арил, хотя формально и был здесь чужим, являясь с рождения Лисом, исполнился гордостью за могучих духом старцев рода Орлов и решил для себя, что на их месте сам поступил бы также.

А еще он подумал, что вчера утром, по самым скромным подсчетам, рассталось с жизнью сотни две родичей разного возраста. Неужели такого количества мяса орде хватило лишь на день? И если так, почему же сегодня забрали всего восьмерых? Не противоречащих друг другу ответов на эти вопросы пытливый ум Лиса так подобрать и не смог. А потому в голове у Арила родилась, до смешного нелепая, но отнюдь не смешная мысль: пришельцы уже приравняли пойманных двуногих к домашней скотине и просто чистят ряды, понемногу, стараясь не довести свое новое стадо до крайности, избавляясь от лишних.

* * *

В чем нельзя было обвинить пришельцев, так это в непоследовательности. Накормив своих зубастых зверей, «заботливые хозяева» не забыли и про новых питомцев. Ближе к обеду чернюки опять явились на поляну — и не с пустыми руками. С собой они пригнали нескольких коз, притащили большую охапку травы и четыре полных, сшитых из шкур мешка, в которых родичи обычно хранили зерно. Пробы начались.

Сначала перед удивленными людьми бросили зелень. Подождали, посмотрели, убедились, что никто радостно не набрасывается на такую еду, перешли к зерну. Один из мешков открыли и сунули прямо под нос, и опять никакой реакции. А что прикажете делать с сырой пшеницей? Арил сглотнул слюну, вспомнив вкус горячей лепешки, только что поднятой с жар-камня. Вот бы сейчас похрустеть.

Родичи зашептались, начиная понимать, что сейчас происходит, но мешок не трогали. Наконец дошла очередь и до коз. Один из нелюдей, схватив животину за рог, потащил ее к центру поляны. Арил продолжал подмечать интересные мелочи: пришельцы и не пытались, распуская капюшоны, мысленно приказывать домашним животным родичей. Да и сами люди не превращались в безвольных истуканов под взглядами желтых глаз — видимо, на живущих в Долине эти штучки не действовали.

Коза как могла упиралась и жалобно блеяла, но неравенство сил было слишком большим. Подойдя поближе, черный урод поднял одной рукой несчастное, извивающееся в тщетных попытках вырваться животное в воздух, чтобы все лучше видели, а второй достал из-за пояса острый костяной нож и быстрым движением вогнал его в брюхо козы. Рогатая еще не издохла, а черная лапа, запущенная в разрез, уже шарила среди внутренностей. Достав вырванное кровавое нечто — скорее всего печень — чернюк, ничуть не стесняясь, откусил приличный кусок. Прожевал, проглотил и бросил свежее и, видимо, на его взгляд очень вкусное мясо прямо в гущу людей.

Народ расступился. Ударившись о землю, тушка осталась лежать в красной лужице. Еще не успевшие настолько оголодать, чтобы кидаться на сырую козлятину, люди с отвращением смотрели на щедрое подношение. Одна белокурая женщина средних лет, стоявшая ближе к мешку, запустила руку в пшеницу и, со словами «Лучше уж я буду жрать это», набила рот зерном и принялась усердно жевать. Ее примеру последовали и некоторые соседи, видимо, побоявшись, что сейчас их могут заставить отведать сырого мяса.