Долина в огне - [20]

А вот церковь никогда не спрашивала у человека, кто он, — богатый или бедняк. Власть должна склониться перед церковью — единственным прибежищем слабых и бедных...

Жить еще более праведно и благочестиво, во всем следовать законам божеским, помнить о них каждое мгновение — только так можно спасти свою душу, победить страх и научить своих ближних любить друг друга. Ведь можно вести такую смиренную и добродетельную жизнь, которая не затронет ни машины, ни Власть, и тогда наконец люди перестанут испытывать тайный страх. Вот ради чего он ежедневно ходил за десять миль в католическую школу в Делрое. Тамошние священники и монахини относились к нему с большим уважением — они знали, что ему предназначено стать священником. (И святым! Но об этом они не могли знать.) Отец Сканлон однажды спросил его, когда именно он впервые почувствовал свое призвание, и Бенедикт ответил так убежденно, что весь класс в благоговении замер: «С той минуты, как я родился, отец мой!» Даже епископ знал о нем. В четырнадцать лет Бенедикт стал церковным причетником, и епископ написал об этом его отцу, но тот прочитал письмо и только пожал плечами.

Бенедикт не любил вспоминать об этом. Небритое, заросшее рыжей щетиной лицо отца, светлые брови, серые глаза, в которых застыла усталость, насмешливый голос...

Мальчик застонал, приложил руку ко лбу и почувствовал под пальцами запекшуюся корку. Из-под н ее сочилась кровь.

«Только бы отец ничего не узнал!» — молился Бенедикт.

Он не находил себе места, голова горела. На минуту он задремал, но тут же вскочил: «Ах, не делайте этого!» — закричал он, простирая руки. Широко открытыми глазами глядел он в холодное пространство. В его памяти всплыло страшное видение. Вдруг он затряс рукой и громко сказал: «Ой, жжется!» — и засмеялся. «Что вы там пишете?» — спросил он окружающий его полумрак. Он улыбнулся... «Confiteor Deo omnipotenti, beatae Mariae semper Virgini, Beato Machaeli Archangelo...»[5] Он попытался вспомнить свои грехи — и сердце его упало. В полном отчаянии он закрыл глаза.

— Нет, сынок, — пробормотал он, — святая троица — это бог отец, бог сын, бог дух святой.

... Мысленно он погладил какого-то ребенка по взъерошенным волосам и торжественно направился по выложенной красным кирпичом дорожке к церкви. Орган гремел: «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen. Introibo ad altare Dei»[6]. И его собственный голос вторил: «Ad Deum, qui Laetificat juventutem meam...»[7]

Перед ним было море человеческих лиц, он благословил их всех, а в окно ворвался широкий луч света, и ангелы запорхали в нем, как мотыльки. Опять послышалась музыка, она лилась за окно и поднималась к небу, как дым.

Он сжался в комочек на своей койке, спрятал ладони между коленями, прижимаясь к тощему матрасу в поисках тепла, — ему казалось, что в камере очень холодно. Его одолевал сон, тишина гудела вокруг, как мохнатая пчела, описывала бесконечные круги. Голова его кружилась, в надвигающейся темноте возникли какие-то неясные очертания: словно разматывалась с катушки длинная желтая лента, а он блаженно плыл вдоль нее. Но вдруг Бенедикт начал ворочаться и стонать, метаться на койке; он весь горел. На лбу у него выступили капли пота. Он закричал во сне и открыл глаза, потом лег на бок и зарыдал, уткнувшись лицом в жесткий матрас.

5

— Отец Дар пришел за тобой.

Бенедикт не слышал, как отперли дверь, как подошел надзиратель и стал его расталкивать, но эти слова сразу пробудили его.

Он вскочил качаясь, — надзирателю пришлось поддержать его. Глаза у него покраснели, губы опухли, лицо пожелтело.

Спотыкаясь, шел он по коридору вслед за надзирателем, перешагнул порог канцелярии и зажмурился. Отец Дар, с засаленными седыми волосами, которые торчали во все стороны, как солома, в черной сутане, с воротником, одетым задом наперед, бледный, с трясущейся челюстью и слезящимися близорукими серыми глазами, раскрыл свои объятия, и Бенедикт, сотрясаясь от слез, кинулся ему на грудь.

— Ах, отец мой, я думал — вы никогда не придете! — воскликнул мальчик.

— Ну что ты, что ты, — успокаивал его старик, гладя по плечу и утирая слезы. — Я сразу же пошел сюда.

Бенедикт почувствовал слабый запах виски, пропитавший одежду старого священника, но сейчас этот запах был ему приятен.

Отец Дар отстранил от себя мальчика, чтобы взглянуть на него. На лице его отразился ужас.

— Что они сделали с тобой, дитя мое? — воскликнул старик и повернулся к лейтенанту, который перебирал бумаги на столе. — Если вы тронули хоть волосок на голове этого мальчика, я доберусь до самого папы! — загремел он, словно провозглашал анафему. — А душа ваша попадет на съедение к адским псам! — Он помолчал и сурово спросил: — Вы католик?

— Мы до него пальцем не дотронулись, — спокойно ответил лейтенант, поднимая от стола розовое лицо и переводя взгляд с одного на другого. — А я католик.

— Это я сам ушибся, — пробормотал Бенедикт.

— Скорее уйдем отсюда, — сказал отец Дар и, вздрогнув, огляделся вокруг. — Держать ребенка в таком ужасном месте!

— Мужская тюрьма у нас общая: для взрослых к для подростков, — ответил офицер. — Кстати, мы могли бы отправить его в Морганцу. И не торопитесь, я должен задать ему несколько вопросов. — Он достал какую-то карточку и стал читать ее. — А не был ли ты здесь раньше? — подозрительно спросил он Бенедикта. — Тебя зовут Винсент?