Долгорукова - [179]

   — Ну-ну... Поглядим. А впрочем, отчего же нет? Его величество изволил позавчера призвать меня и советоваться по поводу начал представительного правления. Я согласился: назрело. Но надобно основательно подготовить общественное мнение.

   — Эти идеи бродят в умах много лет, если не десятилетий, — убеждённо произнёс Лорис. — Пора дать им ход. Мы и так отстали от цивилизованных стран. Государь винит себя за промедление. За то, что начал царствование как реформатор, дал движению замедлиться, а затем и вовсе остановиться.

Лорис неожиданно стал смеяться.

   — Чему вы смеётесь? — пожал плечами Валуев. — Не вижу причины.

   — Ах, Пётр Александрович, вы тоже наверняка улыбнётесь, когда я скажу, чему я смеялся. Государь вспомнил строчку из сочинения товарища своих детских игр графа Алексея Константиновича Толстого, к сожалению, рано ушедшего из жизни. Сочинение называется «Сон Попова». А строчка звучит так «...как люди в стране гадки — начнут как Бог, а кончат как свинья». Государь изволил сказать: вот и я начал как Бог, кабы не кончить как свинья. Признаться, я сего сочинения не читал. А вы?

Валуев скривился, словно Лорис ненароком наступил на его любимую мозоль. Мозоль была, была. Лорис узнал об этом позже. Тоном, в котором звучало нечто вроде брезгливости, Валуев наконец ответил:

   — Читал, да. Сочинение весьма язвительное. С намёками на некоторых особ, приближённых к императору. Однако цензура запретила его к печатанию. И оно ходило в списках. Мне сей список давала читать великая княгиня Елена Павловна. Некоторые из посетителей её салона склонны были видеть в одном из героев сего сочинения меня. Однако граф, с которым я находился в дружественных отношениях, это отрицал.

   — А у вас не осталось ли копии? Сняли бы.

   — Нет, — сухо ответил Валуев. — Мне достаточно было прочтения. Я, знаете ли, не коллекционирую ничего подцензурного.

   — Не видел бы в этом греха, ежели бы коллекционировали. Заслужили бы благодарность потомков. Да и пуританство человеку просвещённому не к лицу.

Лорис помялся, как видно, будучи в нерешительности, уместно ли то, что ему непременно хотелось сообщить Валуеву, но всё-таки сказал:

   — Государь, между прочем, выразил мне своё крайнее недовольство, смешанное с недоумением. Сенаторская ревизия выявила нечто ужасное: из четырёхсот двадцати тысяч казённых оброчных земель осталось всего лишь восемнадцать тысяч. Притом, что всё это по большей части корабельные леса, а его величеству представляли, будто это степи и неудобья...

Валуев изменился в лице. Это был камень, притом увесистый, в его огород. Большинство казённых земель было разбазарено в бытность его министром государственных имуществ. Являлись царедворцы, представляли будто государь не прочь выделить несколько сотен десятин в награждение либо по причине оскудения. И он подписывал с лёгкостью. Стало ясно, что придётся отвечать. Но и государь и господа сенаторы не смогут усмотреть в этом какой-нибудь корысти. Нет, он доверял просителям, людям, облечённым доверием государя. Но, быть может, сенатской комиссии вздумается копать, и тогда может вскрыться нечто такое, что может его, Валуева, серьёзно запятнать.

На всякий случай он сделал вид, что знает о выводах сенаторской комиссии и осведомлен о недовольстве государя.

— Понимаю, Михаил Тариелович, что вы из самых добрых побуждений хотели бы предостеречь меня. Но, во-первых, мне известно о выводах комиссии от самих сенаторов, во-вторых же, я все раздачи осуществлял с ведома государя.

Покривил-таки душой. Государю о таких, как он считал мелочах, доложено не было... Спрос с него будет, но может и пронести.

Государю ныне не до этого — он всецело поглощён своими матримониальными радостями. В крайнем случае предложат подать в отставку. Что ж, при нынешнем раздоре вверху и внизу служба государева далеко не в радость. Он и так, подобно самому государю, находился меж молотом и наковальней. Думал одно, а говорил другое. Такое раздвоение — а оно сопровождало его все годы службы — поначалу было тягостно. А потом привык. Изливался в беседах с доверенными людьми, которых с годами становилось всё меньше и меньше, а потом — в дневнике. Это было надёжней.

Хватит-хватит! Он достиг потолка: граф, действительный тайный советник, ему обеспечена высокая пенсия. Но каков Лорис! Он, Пётр Александрович Валуев, намеревался его подкузьмить, при случае неодобрительно отзывался о принимаемых им мерах по умиротворению в империи, а Лорис взял да пошёл с козырного туза: назначил сенаторскую ревизию в две губернии — Уфимскую и Оренбургскую, где богатейшие казённые земли понесли самый ощутимый урон за шестилетнее правление Валуева. Бог весть, что ещё может открыться, если коснуться и других губерний.

Сказано: не копай другому яму, сам в неё свалишься. Так оно и вышло. Копал под Лориса, а сам провалился.

А Лорис-Меликов меж тем торжествовал. То, чего он добивался долгие месяцы, о чём настойчиво твердил Александру, наконец-то обрело форму императорского указа. Пришлось подождать. Сопротивление со всех сторон было велико. Порой ему казалось, что он затеял несбыточное. Александр то спрашивал, готов ли наконец проект указа, то отмежёвывался от него. «Разве я соглашался?» — искренне удивлялся он. Настаивать он не осмеливался: император всё-таки. Его воля державна, какие-либо сомнения неуместны.