Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина - [12]

.

Изобличение преступлений сталинской эпохи не раз за десять лет приводило Хрущёва к конфликтам с влиятельными оппонентами, и всегда определённую роль в них играли его зеки. Когда он инициировал судебные процессы над Берией и другими руководителями сталинской госбезопасности (большая часть их пришлась на 1953–55 годы), выжившие жертвы предстали перед судом, чтобы дать показания. Когда он готовил свою политическую бомбу, взорвавшуюся на XX съезде, он позаботился о том, чтобы в зале среди почти 1500 делегатов оказалось заметными около сотни освобожденных зеков. Когда в 1957 году он шёл на открытое столкновение в ЦК с нераскаявшимися сталинистами: Молотовым, Кагановичем, Маленковым и Ворошиловым, — Шатуновская и Снегов снабдили его свидетельствами их соучастия в сталинских преступлениях. Когда Хрущёв пошёл в публичное наступление на упорно не желавший сдаваться культ Сталина, убрав в 1961 году тело деспота из Мавзолея, ещё одна бывшая жертва, Дора Лазуркина, внесла соответствующую резолюцию на заседании съезда. А чтобы развенчать миф о сталинском Гулаге как об «исправительных работах», Хрущёв обеспечил публикацию солженицынского «Ивана Денисовича» -неприкрашенный рассказ бывшего зека о жизни в лагере^{89}.

Вернувшиеся из лагерей бывшие репрессированные способствовали десталинизации ещё в одном важном отношении. Споры вокруг прошлого часто становятся горючим материалом для политики, но редко этот процесс достигает такого накала, как в советские 1950–60-е (и затем в конце 1980-х годов). Сталинская эпоха для большинства советских граждан была всё ещё «живой историей», и их понимание её определялось десятилетиями самопожертвования и фальшивой официальной историей, которая держалась на цензуре и непрекращающихся репрессиях. Согласно этой официальной версии, Сталин в советской истории — это была череда непрерывных великих достижений страны, от коллективизации и индустриализации до победы над нацистской Германией и последующего превращения в супердержаву. Постсталинские элиты были продуктом той эпохи, она обеспечивала легитимность их власти и привилегий, поэтому они были решительно настроены «защищать прошлое, защищая себя», как убедился вскоре молодой писатель (и сын репрессированного) Юрий Трифонов^{90}.

Одновременное, пусть и молчаливое, возвращение такого количества сталинских жертв было неопровержимым свидетельством параллельного существования, наряду с историей великих побед, истории не менее великих преступлений. Да и не все из возвратившихся хранили молчание. Как и предвидел Хрущёв, они рассказывали «родственникам, знакомым, друзьям, товарищам, как всё было». (Так, по свидетельству ныне покойного историка Виктора Данилова, тепло принявшего «возвращенцев», к ним в академический институт отечественной истории из лагерей вернулись 10–12 человек, которые открыто говорили о том, что пережили.) Для слушателей, в особенности молодых людей, «их свидетельства проливали новый свет на события»^{91}. В идейном отношении, большинство жертв остались преданными сторонниками Советской власти, при этом их опыт способствовал пересмотру истории, необходимому для политики реформ. Но были среди них и представители несоветских традиций. Старый меньшевик Михаил Якубович и эсерка Ирина Каховская, например, жаждали справедливости в отношении своих убиенных товарищей. Солженицын и отец Дудко отстаивали более ранние религиозные и славянофильские ценности. А бывший троцкист Михаил Байтальский и вовсе вернулся к своим иудейским корням.

Подобно жертвам Холокоста, многие из тех, кто пережил сталинские лагеря, писали мемуары о Гулаге, потому что считали, что «это не должно повториться» (как озаглавил свою рукопись Сурен Газарян), — в том числе Евгения Гинзбург, Копелев, Разгон, Гнедин и Байтальский^{92}. Другие становились сами себе историками. Будучи официально причастной к расследованию сталинских преступлений, Шатуновская собрала собственную коллекцию документов и интервью, которыми исследователи пользуются и по сей день. Излюбленная тема Снегова — «Сталин против Ленина» — заставила его искать пути в закрытые архивы и ездить по стране, выступая со страстными лекциями. Тем же занимались генерал Тодорский и Мильчаков^{93}.

Что касается детей сталинских жертв, у которых вся жизнь была ещё впереди, многие или даже большинство из них позже примирились с советской системой и сделали успешную партийно-государственную карьеру. Одного такого молодого карьериста Анатолий Рыбаков встретил в начале 1960-х годов во время своей поездки на Ангару, где в 1930-е он сам отбывал ссылку. Вся «кулацкая» семья этого молодого человека была сослана в эти края и частично погибла, не выдержав суровых условий. Сам же он стал секретарем райкома комсомола и ожидал повышения -перевода на партийную работу в Москву. Брат его работал заместителем главного инженера электростанции, а сестра — директором универмага. Обиды на власть, как писал Рыбаков, они не чувствовали. Если взять уровень повыше, то примером может служить Пётр Машеров, глава компартии Белоруссии (1965–1980) и кандидат в члены Политбюро, чей отец умер в лагере в 1938 году. Но и в этом случае, как считалось, не было ничего удивительного в том, «что сын незаконно репрессированного Советской властью (реабилитированного в 1959 году) человека мог быть искренним и убежденным сторонником этой самой власти… Таковы были и время, и люди, выкованные в горниле 1930–1940-х годов»