Долгое безумие - [65]

Более глубокий исследователь — и тот не стал бы вносить коррективы в этот идиллический портрет еще не старой женщины, наконец обретшей согласие с самой собой. Разве что удивился бы, увидя эту во всех отношениях безукоризненную супругу и мать за странным занятием: она каждый день скрупулезно заносила в блокнотик мельчайшие радостные события, как то: воскресный обед всей семьи, восхищенные улыбки мужа, когда она блеснула остроумием в присутствии гостей, интересное чтение на ночь в супружеской постели, семейные выходы в кинотеатр, спокойный отдых среди цикад или альпийских снегов. Да мало ли чего? Но более всего она отмечала тишину внутри своего существа: чувство долга более не точило ее, молчало, а скорее всего вообще отправилось мучить других женщин, не таких мудрых, как она. Любые приятные мелочи, мимолетные удовольствия удостаивались чести быть занесенными в ее блокнотик: любезность таксиста, голубое небо, новые туфли, которые не жмут… Не проходило дня без этих маленьких радостей, блокнот заполнялся.

А каждое 31 декабря она запиралась в своей комнате и подбивала бабки — за весь год. Подсчитывала все радостные события за истекший период — пятьдесят две недели. Подсчитывала, как в старину: складывала в столбик, «восемь пишем, два пошло на ум, десятки переходят в сотни»… А потом, получив в конце длинного столбца итог, умилялась. И все повторяла про себя, одеваясь и прихорашиваясь к сочельнику: «До чего ж я счастлива, до чего ж спокойна». Ей казалось, этот волшебный рефрен защищал ее от воспоминаний, как дамба. «Я на свете всех счастливей, всех спокойней, всех красивей», — пела она про себя и день, и ночь.

Чайная церемония (последняя)

LVII

Каждый день, где бы он ни оказывался, над его головой ровно в пять образовывалось черное облако, набрасывавшее на все тень. Метеорология была здесь ни при чем, имя этого облака было виновность. Он перестал навещать двух пожилых дам и не скрасил последние месяцы их жизни своими рассказами.

Теперь они совершенно оглохли, но при этом более чем когда-либо отказывались в этом признаться. На все, что он им говорил, они неизменно отвечали:

— Ты осмелился на это? Браво, мой мальчик, ты делаешь успехи.

Это было совсем не к месту, поскольку Габриель давно уже забросил и свои похождения, и рассказы о них, а перешел на вольный пересказ «Дон-Кихота»: приключение с рыцарем зеркал, губернаторство Санчо Пансы на его воображаемом острове. Словом, респектабельность кафе «Анжелина» была спасена.

Доктор Л., лечивший сестер, бывший специалист в области геронтологии, сдался. Какую диету, какой образ жизни можно прописать тому, кто, объедаясь сладким и жирным, худеет? Его последняя битва за них состояла в запрете посещать кафе в течение целой недели. Они повиновались, и даже с улыбкой, чтобы потом ткнуть «факультет», как называла врачей Энн, носом в его дипломированные экскременты.

В результате Клара сбросила два килограмма, а Энн — один, и то потому, что схитрила и инкогнито посещала одно заведение на площади Трокадеро, где поглощала макароны и тарталетки.

Как объяснить сей феномен: булимия с последствиями, наблюдаемыми лишь при анорексии?

Сразу после их погребения я задал этот вопрос их врачу.

Надо сказать, что умирали они, превратившись в два скелета. Сначала убралась на тот свет Клара, день спустя — Энн. У них была одна на двоих последняя воля: ближайшее к Монпарнасскому вокзалу кладбище. По некоторым признакам, Габриель XI удрал от них именно с этого вокзала.

Доктор еле сдерживал слезы. Как все, кто знал их, он влюбился сперва в одну, потом в другую, пока не понял, что они в буквальном смысле слова не разлей вода.

Он не сразу ответил на мой вопрос. Взяв меня под локоть, повел на рынок, что располагается вдоль кладбища по бульвару Эдгара Кине.

— После каждой кончины я всегда спрашиваю рыб: они просвещают нас относительно глубин. — Остановившись на углу улицы Тэте, он чуть ли не злобно взглянул на меня. — А знаете, отчего страдали ваши бабушки?

Я пролепетал, что не знаю.

— От точившего их солитера. Да еще какого[38]! Ого-го! — Забыв о моем существовании, он продолжал говорить с самим собой. — Смерть — это солитер, самый жадный из червей. Что я смогу предложить ему на обед? Чего пожелает мой солитер? — И не прощаясь размашистым шагом направился к улице Ренн, как известно — сплошь в питейных заведениях. Ничто более не держало меня во Франции. Черное облако стало разрастаться, покуда все вокруг, куда ни кинь взор, не потемнело.

В таком умонастроении я отбыл в Китай — место последнего акта семейного предания.

Сад Полного света

LVIII

Когда-то на другом конце земли у Желтого моря жил Кьянлонг, родом из Маньчжурии, китайский император. Воспитанный в саду Полного света — Йюаньмингюане — на севере Пекина, он возжелал превратить его в самое совершенное краткое изложение мира.

— Что это за чудо? — спросил он однажды в 1747 году, указав своим божественным перстом (ему было в ту пору лишь одиннадцать лет) на полотно иностранного художника.

— Струя воды, ваше величество, — хором ответили ему итальянец Кастильоне и француз Бенца, иезуиты, приставленные к нему в надежде (тщетной), что им удастся положить конец его дурным привычкам (истреблять христиан).