Долго еще до вечера? - [11]

Фотограф с его трехдневным сроком испортил мне все настроение. Я почти даже забыл, что и есть тот самым «таинственный победитель», как назвал меня наш директор. Иду по улице и, право, почти забыл, если верите. Но вдруг — так устроен человек, не скоро забывает хорошее! — вспоминаю и начинаю приплясывать. Что будет, думаю, когда в классе узнают! Санда, уж точно, до потолка подпрыгнет. Не потому, что мечтает стать второй Иоландой Балаш. От радости подпрыгнет, потому что это она помогла мне достать тот задачник, она в тысячеградусный мороз бегала за ним к своему дяде, на другой конец города. А Тудорел — это еще точнее — даст мне свои коньки с ботинками до самого лета. Вы его совсем не знаете, представления не имеете, какое доброе сердце у этого очкарика Тудорела! Когда я готовился к конкурсу, он звонил чуть ли не каждый час: «Занимаешься? Молодец! Давай продвигайся! Будешь носом клевать, звякни, я прибегу, протру твои глаза, чтобы не слипались». И не думайте, что не прибежал бы, если бы я клевал носом… Мирча, головой ручаюсь, начнет петь «Многие лета». Голоса у него, правда, нет, неважнецкий голос, зато он здорово умеет радоваться за друзей. Так здорово умеет радоваться, что когда я справился с одной задачей, которую ни один семиклассник не одолел, он добрых полчаса вертелся вокруг и клялся, что я достоин называться Пифагором. Так вот, про Пифагора он забыл, но не забыл упросить своего отца, который знает математику так, что вам и не снилось, позаниматься со мной, и тот недели две убил, объясняя мне всякие там упрощения…

Я приплясывал на улице, перебирая в уме Банду, Тудорела, Мирчу. Мы и в лагере были вместе, в Хомороде. И на экскурсии в Хорезу. Вместе пили пепси-колу, отмечая победу нашей команды над французами. И вместе смотрели «Закат»[2]. И шведский цирк «Спартак». И на карнавале во дворце пионеров были в одинаковых маскарадных костюмах. А недавно вместе сфотографировались. Санда в середке, я — слева, Тудорел — справа, а Мирча, он выше всех, за нашей спиной.

Я приплясывал на улице, а потом даже бегом побежал. Да как побежал! Папа говорит, что только Ион Мойня бегал так в свое время.

Я влетел в учительскую, вытащил фотокарточку с Сайдой, Тудорелом и Мирчей и подал директору.

— Да, но ты здесь не один! — сказал он.

— Верно, — говорю. — С друзьями. Пожалуйста, постарайтесь, чтобы напечатали этот снимок. Он для меня много значит.

И верно, много значит. Очень даже много! Я в какой-то мере все же математик и преувеличивать не люблю.

ТОЛЬКО И ВСЕГО

СЛЕВА В ШКАФУ есть окошечко. Мама называет это витриной, а мальчику больше нравится «окошечко», и он говорит так, как ему больше нравится.

Шкаф — кроме окошечка — общий: и папин, и мамин, и его, мальчика. А окошечко только папино. Там он хранит множество всяких вещей, о которых, когда тебе семь лет, как этому мальчику, достаточно знать, что играть ими нельзя. Можно, конечно, пододвинуть к шкафу стул, забраться на него и, прильнув носом к стеклу, смотреть в окошечко. Никто тебе этого не запрещает. Среди вещей, которые папа хранит за окошечком, лежит красная коробочка. Всего с ладошку мальчика, ни больше, ни меньше, как нарочно сделана чтобы уместиться в ладошке. В коробочке — папина награда. Она называется медалью за труд, а о ней, хотя ему всего семь лет, мальчик знает больше, чем о всех других вещах за окошечком. Пана считает, что о награде мало сказать, что это не игрушка. Слишком мало.

Он рассказал о ней мальчику все, что можно рассказать.

…И вот отсюда, от папиного рассказа о награде и началась другая история, которую вы сейчас читаете.

Значит, вы не забыли: вверху, слева в шкафу есть окошечко, а за окошечком папа хранит красную коробочку и в ней — медаль за труд.

Мальчик лежит в постели и смотрит на окошечко в шкафу. Он в доме один. Сначала ушел на стройку папа, потом на фабрику мама. Может, уже часов семь или четверть восьмого, но определенно, восьми еще нет. Без десяти восемь его соседка по парте остановится под окном и крикнет: «Пойдем в школу!»

Мальчик лежит в постели и смотрит на окошечко в шкафу. Ему надо умыться, одеться, убрать постель. Он уже большой. Ходит в первый класс. Он сам может умыться, одеться и сам убрать постель. Может, но сегодня ему что-то не хочется. Не хочется — и все! Ну и что? Придет соседка по парте, позовет, а он укроется с головой одеялом и не ответит. Девочка позовет его еще раз да пусть хоть десять раз. Он под одеялом не шевельнется. Он будет тихонько, совсем тихонько читать стихотворение про «Лохматку с пуговками глаз» и не дойдет и до половины — а девочки уже нет. Так он избавится от всего, что ему сегодня не хочется. И от умывания, и от одевания, и от уборки постели. А не жалко ему пропускать счет на шариках и кубики с буквами?

Мальчик лежит в постели и смотрит на окошечко в шкафу. Ничего не жалко.

Он достанет красную коробочку с папиной наградой, снова залезет на кровать и будет играть в каменщиков, которые получают награды.

Он проснулся с этой мыслью, она приснилась ему, нет, ему ничего не жалко!

И он соскальзывает с кровати, берет стул и подставляет его к шкафу. Но вдруг останавливается.