Долго еще до вечера? - [12]

Опершись о спинку стула, чтобы взобраться на него, он вдруг увидел свои руки. О них можно было сказать все, что угодно, кроме того, что они чистые. На правой — зеленое пятно, на левой — зеленое и вишневое, от акварели, когда он вчера рисовал. И забыл помыться. И мама забыла спросить, помылся ли он. А теперь как быть? Брать красную коробочку такими руками? Он с недоумением разглядывает руки

Морщит нос. На правой — зеленое пятно, на левой — зеленое и вишневое…

В ванную! Быстро в ванную! Такими руками нельзя брать красную коробочку с папиной наградой!

В ванной он подкручивает краны, чтобы вода была не слишком холодная и не слишком горячая, и хорошенько намыливает руки. Капли брызжут в лицо. А что, если вымыть и лицо? А раз все равно моет лицо, великое ли дело намылить шею и уши?

В комнату он возвращается раскрасневшийся. Теперь ему ничто не мешает открыть окошечко в шкафу. Он вскарабкается на стул и…

Но мысль осталась незаконченной. На подставленном к шкафу стуле он увидел свою одежду. Мама приготовила ему свежую белую рубашку.

Брюки со складкой, как у папы. Рядом носки, которые тянутся, как рогатка. Он взглянул на одежду, перевел взгляд на окошечко…

Когда папа надевает на грудь награду, всегда праздник. Мама достает из шкафа новый коричневый костюм, папа не спеша одевается, смотрясь в зеркало и время от времени щелчком сбивая с костюма какую-нибудь приставшую к шерсти воображаемую пылинку. И уже потом, да, потом надевает награду.

Мальчик снимает пижаму, складывает ее и сует под подушку. Затем тщательно одевается, то и дело смотрясь в зеркало и щелчком смахивая с рубашки воображаемые пылинки…

Теперь можно достать из окошечка и красную коробочку с наградой. С наградой, которую папа получил за то, что он — самый лучший каменщик на стройке. Ого! Многие хотели бы работать так, как умеет папа! Раз — два — три, целый ряд кирпичей!!! Четверть часа — не больше — посмотришь, как у него руки мелькают, в глазах зарябит! Он тоже так станет работать, когда вырастет. И тоже каменщиком.

Раз — два — три, целый ряд кирпичей; раз — два — три, другой! За месяц — улица! За год — город!

Он бросается к кровати и начинает убирать постель. Раз — два — три, взбивает подушки и складывает их одна на другую. Раз — два — три, застилает покрывало и, растопырив пальцы, прочесывает кисти у покрывала, чтобы они не переплетались, а свисали прямо, как свечи…

Только кончил, с улицы под окном знакомый зов. Он торопливо откликнулся: «Сейчас иду!» Схватил сумку, запер двери, вытащил ключ из замка, засунул его под коврик и выбежал на улицу.

Вверху, в окошечке шкафа, красная коробочка с папиной наградой ничего не знает, что произошло, да и не может знать, потому что ничего не произошло. Просто семилетний мальчик встал, умылся, оделся, убрал постель, а когда все было готово, за ним зашла одноклассница, и они ушли в школу.

Вот и все!

ПОВТОРНЫЙ КАДР

Я НЕ ЖДУ, чтобы мне поставили памятник за открытие, не я первый это утверждаю, давно всем известно, и еще как известно: соль футбола в том, чтобы забивать голы. Мы потому и на матчи ходим, чтобы видеть, как забивают голы. И по этой же причине в воскресенье не ходим на стадион, а сидим дома, у телевизора. Чтобы увидеть в том же матче двойное число голов. Благодаря аппарату, представления не имею, как он называется; после каждого гола в левом углу экрана появляется буква «и» — конечно, от слова «повторный» — и нам снова показывают волнующий момент, когда мяч летит в сетку ворот. Я бы все отдал за такой аппарат! Он бы мне здорово помог прояснить один сложный вопрос, который без него разрешить невозможно.

Но начнем с самого начала.

Стоит осень, солнечный день, свет разливается медом и айвой, мне жарко и хорошо, как в стихотворении, которое учат в первом классе, я стою на балконе и от нечего делать прислушиваюсь к разговору двух мальчишек, которым тоже жарко и хорошо, и оттого они уселись на ступеньки крыльца.

— Знаешь, ты — друг что надо! — говорит один, и я чувствую, как он набирает в грудь воздуху, чтобы подавить волнение.

— И ты — что надо! — отвечает другой, которого обстоятельства тоже обязывают набрать в грудь воздуху, разумеется, по той же причине.

— Нет уж, не сравнивай! Разве кто-нибудь другой сделал бы для меня то, что сделал ты? Если ты не втолковал мне, что с этим законом Гаусса, я бы двойку схватил, влип бы за милую душу.

— Шутишь!. Ты бы и сам разобрался. А я без твоих цветных карандашей — мои-то братишка-дошкольник затерял — определенно бы заработал по географии двойку. Во веки веков не закончил бы карту.

— Преувеличиваешь!

— Нисколько. Я всегда говорю чистейшую правду.

— Врешь!

— То есть как это вру?

— А вот так. Разве не врал мне вчера, что придашь ко мне играть в шахматы, а сам с этой образиной Лилианой в парке гулял.

— Извиняюсь! Во-первых, Лилиана не образина, а просто Лилиана и все. А во-вторых, это ты первый соврал. Ты звал меня не в шахматы играть, а помогать вытаскивать косточки из тысячи килограммов слив, чтобы твоя мама не говорила, что ты лентяй.

— Во всяком случае, меньше тебя. Ты обвязал себе щеку, будто зубы болят, лишь бы не ходить за газетой отцу.