Долгий путь к себе - [77]

Польская крылатая конница не потому страшна, что рубится жестоко, не давая пощады ни врагу, ни себе, она страшна потому, что до конца, до последней точки исполняет приказы своих командиров. Напрасно казачий гетман изображает скуку.

А Хмельницкому и впрямь было не до сна и не до скуки. Он зевал от жесточайшего напряжения ума и нервов.

Все последние дни его крепостью была неторопливость. В жестах, в словах, приказах, отдаваемых без единого окрика, с деловитой крестьянской назидательностью.

Люди охотно поймались на сию хитрость. Продуманная неторопливость их вожака показалась им несокрушимой уверенностью в себе и в них. Но сам Богдан знал: это всего лишь игра. Он, человек опытный, самый большой грамотей среди казаков, видел, что от него ждут, и не обманывал надежды, подчиняя волю многих каждому своему слову.

Приказы он отдавал глуховатым голосом, заставляя слушать себя с напряжением. Это были не приказы, а внушения. Приказывать он еще не научился, да и не мог. Он не доверял каждому своему произнесенному вслух слову, но уж раз оно слетело с языка, то должно было стоять, как камень среди дороги, и он отделял слово от слова паузой. Он уже не мог позволить сотнику Хмельницкому, домовитому казаку, встать на пути у гетмана. Отныне он был гетман, и всякое слово, жест, чих были не чувствами казака Зиновия-Богдана, но были изъявлением высшей государственной воли.

Зевнул… И зевок годится на пользу государственным делам.

Уж он-то знал, Богдан Хмельницкий, сколь зыбка, а по сути своей ничтожна его теперешняя власть. Всей силы — три тысячи казаков да четыре тысячи татар, и еще неизвестно, помогать они пришли или смотреть за ним. Если им худо придется, схватят и тому же Потоцкому продадут по сходной цене.

Страх свой Богдан посадил на цепь, спрятал в подземелье душú, как Змея Горыныча.

Все последние дни казачий гетман хлопотал, словно сваха перед свадьбой.

У хорошей свахи — хорошие свадьбы. Еще ни одной головы не слетело с плеч, а у поляков трети отряда как не бывало.

5

Казаки, прибывшие в лагерь Стефана Потоцкого, привезли от Хмельницкого письмо. Гетман учтиво приветствовал сына коронного гетмана, клялся в верности королю перечислял казачьи обиды и свои собственные и просил кончить дело миром. Пусть-де польское войско уходит из пределов Украины, а польские магнаты возвратят казакам прежние вольности.

Комиссар Войска Запорожского Яцек Шемберг, выслушав письмо, сокрушенно покрутил головой:

— Не пойму старую лису! Ясно, что он посадил нас в капкан, но почему не торопится захлопнуть его, переломав нам кости?

— Он сам в капкане! — пылко возразил Стефан Чарнецкий. — Мы преградили ему путь на Украину, в тылу у него ненадежные татары.

— Теперь трудно понять, где фронт, где тыл, — проворчал пан Шемберг. — Пока у нас есть продовольствие, порох и заряды, пока лошади и люди не истощены, нужно пробиваться и уходить к Чигирину.

— Пробиться мы пробьемся, — согласился командир драгун пан Сенявский, — но потери будут велики. У нас только сорок возов, мы не сможем составить сильного табора, татары нас истерзают, как волки.

— Обоз можно бросить! — отрезал Чарнецкий.

— И пушки? — спросил Стефан Потоцкий.

— Ради спасения войска можно бросить и пушки, — поддержал Чарнецкого пан Шемберг.

— Я коронный обозный, и я против того, чтобы усиливать врага имуществом и оружием, принадлежащим его королевской милости и всей Речи Посполитой, — напыщенно, назидательно выступил сын польного гетмана Стефан Калиновский. — И почему такие разговоры? Еще несколько часов тому назад мы искали врага — и вот нашли его. Нужно подождать полковника Барабаша и сделать то дело, ради которого нас послали сюда.

Стефан Калиновский говорил как будто здравые слова, но все знали, что он глуп, и теперь вся его глупость лезла наружу. Не объяснять же, в самом деле, пану коронному обозному, что отряд в первой же стычке потерял тысячу казаков, которые не погибли под саблями и пулями, а изменили. Конечно, можно, а может быть, и нужно подождать полковника Барабаша с его сильным отрядом, но ведь у Барабаша под рукой все те же казаки, а что, если и они… Нет, лучше об этом не думать, но только как не думать… Все посмотрели на Стефана Потоцкого.

— Пан коронный обозный прав, — сказал Потоцкий, — мы искали врага. Но беда в том, что не мы нашли его, а он подкараулил нас… И все же отступление слишком рискованно. Мы не знаем, какими силами располагает враг. Если к Хмельницкому на помощь пришел хан, нам не уйти из степи.

— Коли Хмельницкий так силен, почему он затеял переговоры? — опять же с вызовом спросил Чарнецкий.

— Может, для того только, чтобы сохранить видимость дружелюбия к Речи Посполитой и к королю, — сказал пан Шемберг. — Хмельницкий озабочен не нашим уничтожением, а будущими переговорами.

— Какие переговоры! Какие переговоры! — вскричал Чарнецкий. — Все казачье племя нужно — под корень.

— Милостивые паны, мы пустились в разговоры беспредметные. — В голосе Стефана Потоцкого прозвенела власть. — Мы дадим Хмельницкому следующий ответ: вопросы, поставленные им, мы решать не вправе, потому что такие вопросы решает сенат и король. Мы предложим Хмельницкому, в обмен на помилование ему и его бунтовщикам, немедленно сдаться. Приказываю продолжать укреплять лагерь. Я убежден, что у нас достаточно отваги и воинской выучки, чтобы отбить все атаки неприятеля и дождаться помощи.