Долгие сумерки путника - [65]

Лусинда и Эуфросия предложили им по бокалу белого вина и оливки.

Немного позже прибыли судебный исполнитель Верховного суда, давний мой знакомый, писатель, рассказывающий о поздней любви, и еврей-хлебопек.

Я сел во главе стола в комнате нижнего этажа, где стоит сундук с вещами моей матери.

Я был спокоен и ободрен искренним негодованием всех этих людей.

Твердым голосом я поведал им историю моего сына и моей американской семьи. (То, что я собирался оставить в виде секретной хроники, мне пришлось вынести на свет Божий. Решимости у меня хватило.)

Я сказал, что всех их благодарю. И заверил, что готов отдать жизнь за свободу своего сына.

Потом я прочитал отрывок из папской буллы и рассказал о характере «имущества» Фонтана де Гомеса, привезшего моего сына как заморский товар, в данном случае предназначенный для отправки в Лейденский университет через Гент.

Я попросил совета. Мнения были самые противоречивые. Брадомин (лишенный правой руки) очень точно выразился: «Настал час меча!»

Писатель посоветовал написать новому королю и послать заверенную копию буллы. Каноник и францисканцы сказали, что могли бы созвать монахинь монастыря Санта-Клара, чтобы они окружили клетку на Аренале и тем подняли бы возмущение во всем городе.

Наконец я услышал самый разумный совет — начать с Фонтана де Гомеса: пойти к нему с маркизом де Брадомином, который с ним знаком — и его презирает, — и с представителями церкви (каноником и двумя францисканцами).

Мы уговорились о способе общения через донью Эуфросию и мавритенка, затем подняли бокалы на прощанье и за здоровье Амадиса. Я поблагодарил всех.

Я почувствовал на глазах слезы, но, к счастью, было почти темно.

Теперь, когда все позади, я могу писать спокойно, несмотря на упадок сил, я испытываю такую слабость, что легкое перо кажется мне тяжелым, как кинжал, который я спрятал на дно сундука.

Из тех волнующих событий, как мне теперь кажется, самым поразительным для меня был разговор с Лусиндой, когда Брадомин и прочие дружно удалились, словно прозвучал сигнал к бою. Я не хотел, чтобы Эуфросия нас слышала, поэтому мы поднялись на крышу — место нашей последней ужасной ссоры.

— Ваша милость должны знать, что мы готовы совершить нечто куда более серьезное, чем вы думаете.

— Мы?

— Да, мы. Хесус Мохамед и я. Хесус Мохамед не такой человек, как вы, дон Альвар, полагаете. Ему пришлось помучиться, он был рабом, потому что его захватили в плен во время алжирского похода. Он многое пережил и вступил в союз, который у них, арабов, называют mafias — группы для борьбы и самозащиты. Про публичные дома это правда, банды грабителей, игорные дома — тоже… Но Хесус, или Омар, уж как угодно вашей милости, состоит в одной из тех группировок, что спасают преследуемых и осужденных инквизицией. Существует подпольная организация. Их вывозят ночью на лодках, и в открытом море пересаживают на корабли, которые везут мавров в Африку, ученых и астрологов в Венецию, а евреев, что не могут заплатить выкуп, — в Анатолию, Палестину или Иудею… Мы с ним, дон Альвар, сами готовимся бежать туда, где сможем жить без постоянной угрозы. Мы хотим уехать в Анатолию — там преуспевают многие, говорящие на нашем, кастильском языке… И вчера мы подумали (это была мысль самого Хесуса Омара), что если бы дон Альвар пожелал и это было необходимо, мы могли бы взять вашего сына Амадиса, чтобы он жил с нами, дон Альвар… Омар и его люди имеют силу и влияние на Аренале, с ними считаются… Если понадобится что-то сделать, дон Альвар, знайте, что мы готовы…

Я дожил уже почти до семидесяти лет, что даже как-то неприлично. И должен признаться, испытал новое унижение в числе многих, которые претерпел, — я почувствовал себя жертвой демона, игравшего моей стариковской ревностью и ослепившего меня настолько, что я оказался на грани свершения самого несправедливого преступления.

Мы обычно презираем то, что не сумели понять. И воображение частенько играет с нами злые шутки, но — в семьдесят лет!

Я почувствовал, что смешон. Содрогаясь от стыда, я ей рассказал, скорее всего чтобы облегчить душу, что много ночей преследовал Омара с кинжалом под плащом. Что единственным моим желанием было убить его, и я однажды даже чуть не сделал этого на молу Порта Мулов, четыре дня назад.

Не буду добавлять лишние подробности. У меня уже едва хватает сил писать (и если я это делаю, то лишь из желания чувствовать в себе «другого» в этом моем долгом финале). Лусинда расплакалась, ей было страшно, но главное — и это самое унизительное, я будто разделся перед ней донага, как в моем двухнедельном омовении, — я открыл ей свою любовь. Мою безнадежную любовь старика, у которого уже нет времени любить.

Она тактично избежала каких-либо слов по поводу этого мучительного для меня признания. Однако когда расставалась со мной, ее глаза набухли от сдерживаемых слез.

Она испытывала жалость. Жалость ко мне.

Контора Фонтана Гомеса находится на улице Франков. Несколько конторщиков за стоящими рядом столами, как в больших банковских зданиях Флоренции или Лондона, занимались бумагами. Его кабинет был обставлен весьма солидно. Все новое. У ножки стола на длинном бархатном ковре стояла серебряная плевательница, куда Фонтан де Гомес мог выплевывать, не вставая с кресла, шелуху подсолнечных семечек или фисташек, которые беспрестанно жевал. Позади кресла на стене висел большой ковер с гербом ярких, кричащих цветов, нарисованным, без сомнения, художниками, работающими на фабриках алтарей для Америки. В центре герба был изображен обильный фонтан, символ новой потомственной линии.