Долгие сумерки путника - [15]

Быстро, энергично, презрительно хлестали их водяные лапы. Наше судно, проконопаченное сосновой смолой и сколоченное самодельными гвоздями, разваливалось на этом празднестве бесов. Крики, мольбы, проклятия, обеты. Люди тонули. В последний раз появлялись над водой руки со скрюченными, словно когти, пальцами, пытающиеся ухватиться за воображаемую водяную веревку или за равнодушный край мантии Господа. Некоторым удавалось держаться за борт, они дрыгали оцарапанными, сломанными, кровоточащими ногами. Всеми силами тщились оттолкнуть суденышко от рифов.

To было хорошо знакомое мне враждебное море ночей кораблекрушения. Холодная, тяжелая, как расплавленная сталь, вода, с соленой пеной, взвивающейся, как смерч, как слюна хохочущего демона. (Ничего похожего на невинную, милую воду хорошей погоды.)

В ту холодную ноябрьскую ночь мы пытались спасти одежду, оружие, шлемы и кирасы, оставив их на судне. Там находилось все дорогое имущество воина из знатного рода, пустившегося, как Амадис[56], на поиски приключений по миру после прощанья с матерью на пороге усадьбы в Хересе.

Бесы урагана носились, скакали в ветрах. Быстрые волны, словно бичи, наносили резкие удары, пощечины. Голова кружилась, и я старался держаться над водой, чтобы не задохнуться. Нас будто терзало коварное чудовище — множество течений, сходящихся и расходящихся в коралловом лабиринте. Когда я заметил, что мне угрожает опасность разбиться о рифы, я, кажется, понял, что лучше отдаться на волю судьбы и во власть воды. Я увидел, как Паласиос борется с волнами голый — панталоны его комично спустились до пяток, как будто Вельзевул решил позабавиться. Накатившаяся волна подняла меня и опустила, потащила за собой и выбросила наверх. Она содрала с меня сорочку и даже повязку, закрывавшую рану от попавшей в меня стрелы. В полутьме я увидел, как разрушается наше судно, и ощутил непонятную радость, что приходит конец всему. Судно распадалось, как охапка дров, упавшая в поток, пошли на дно и мои первые доспехи. Они были изготовлены мастером во Флоренции, и моя мать наказала ему украсить нагрудник фамильным гербом. Часто воображаю, как там, в пучине Карибского моря, во мраке морской бездны лежит на дне этот металл, наверно, вечный, бесполезно вечный, потерявший перья гордого султана, как побежденный бойцовый петух, умерший, еще не успев атаковать.

Лапы воды швыряли меня вверх-вниз, как тряпичную куклу. В какой-то миг я расслабился, кажется, даже улыбнулся, и с этого мгновения все пошло по-иному. Я попытался присоединиться к празднеству бесов. Мне пришло в голову не сопротивляться их шабашу. Я понял, что вода теплее, чем воздух на рассвете, и мне даже почудилась в ней какая-то приятность. Я выплывал, увенчанный фосфоресцирующей пеной. Волею случая волны подняли меня вверх, чтобы затем выбросить на отлогий берег, а не на камни. Празднество бесов закончилось. Я свободно вздохнул среди округлой гальки, водорослей и ракушек. Я откусил клочок водорослей, и они показались мне приятными на вкус, потом раскрыл зубами несколько раковин сердцевидки и хорошо их разжевал. В те годы у меня еще были все зубы, все желания. До сих пор помню чувство радости, что я выжил, сумев без сопротивления сдаться бесовской пляске волн. Так чайки, не противясь ярости моря, противостоят ей.

Я был в одних исподних штанах среди беспредельной холодной звездной ночи.

Я лишился и одежды, и всего прочего. Море поглотило мой меч и крест.

На рассвете 5 ноября выяснилось, что нас осталось только четверо. Только четыре человека от могучего флота Нарваэса.

Да, то было настоящее кораблекрушение — я остался голый и без Испании.

Я не могу рассказать Лусинде о своих переживаниях так, как я это делаю, доверяясь перу в эти долгие спокойные дни странствия по бумаге. Но Лусинда заставляет меня вспоминать более или менее по порядку, следуя тому, что написано мною в «Кораблекрушениях». Мне все в них кажется эпизодическим, чисто внешним. Там только факты, как и надо писать для Трибунала Индий или дня императора (или для самой Лусинды, такой стыдливой девушки). Другие обязывают нас молчать. Истина требует одиночества и сдержанности, если не хочешь угодить на костер.

Мы так чужды всего человеческого, что все интимное и правдивое становится греховным.

— В то же время сверчок, простой сверчок, может спасти флот, — говорю я Лусинде, и она смотрит на меня с удивлением. Она смеется. На щеке у нее восхитительная родинка, вокруг которой образуется ямочка.

Тогда я рассказываю историю, произошедшую с кораблями моего флота, когда я был аделантадо и генерал-капитаном Рио-де-ла-Платы.

Случилось так, что один наш юнга, почти мальчик, по имени Сандоваль тайно принес на судно сверчка. Детская шалость, ведь запрещено приносить на борт живность, кроме той, что обычно путешествует с людьми. С лихвой достаточно нам тараканов, блох, вшей и неизменных крыс, которые чаще всего кончают свой век, служа резервом съестного для спасения от голодной смерти команды перед достижением благодатного берега.

Сандовалито спрятал сверчка в пазе шпангоута и когда захотел достать его, то не нашел. Наверно, подумал он, сверчок выскочил через борт, чтобы спастись от человеческой вони.