Долгая смерть Лусианы Б. - [45]

— Когда вы говорите «естественной», — прервал я его, неожиданно вспомнив свои попытки ухватить ускользавшую от меня мысль, когда я просматривал газеты в редакционном подвале, — вы имеете в виду…

— … это слово в буквальном его смысле, ибо не потребовалось ни газовой колонки, ни печки — ничего, имеющего отношение к цивилизации, только растительный яд. Я сразу понял, что только он мог придумать такую простую, прямо-таки первобытную смерть. Вы сами понимаете, какое это произвело на меня впечатление. Одно дело — ощущать его присутствие в таинственном шепоте, в странном причащении через диктовку его мыслям, в абсолютно невинных строчках, и совсем другое — допускать, что он может существовать вне меня и убивать по-настоящему, когда ему заблагорассудится. Я был не в силах смириться с очевидным, поверить в такую причинную связь между моим текстом и реальностью. Как я уже говорил, за несколько месяцев до этого я пришел в себя, и те немногие строчки, которые я с трудом выдавливал каждый день, понемногу возвращали мне прежнюю суть. А суть моя заключалась в скептическом, даже презрительном отношении ко всему иррациональному. В конце концов, я начинал как ученый и исписал немало страниц, высмеивая любые религиозные идеи. Поэтому я решил считать историю с диктовкой результатом временного умственного расстройства после пережитых страданий, ведь я действительно чуть не сошел с ума от горя. Но все-таки я был обескуражен и забросил роман — спрятал его в ящик, где он пролежал несколько лет. Нельзя сказать, что виной тому был суеверный страх, просто жажда мести, этот скрытый внутренний двигатель, исчерпала себя. Смерть родителей Лусианы, как ни ужасно это звучит, принесла облегчение. Рана затянулась, сжигавший меня огонь потух, потрясение, вызванное жутким совпадением, прошло, и я наконец-то успокоился. Правда, я по-прежнему чувствовал себя немного виноватым, меня не покидало ощущение, что, выдумав эту смерть, я непонятным образом косвенно способствовал гибели реальных людей. Но в любом случае свершившееся возмездие теперь казалось мне справедливым, и я собирался написать Лусиане, к которой уже не питал злобы.

— И тем не менее в какой-то момент вы снова открыли ящик.

Клостер нехотя кивнул:

— Прошло три или четыре года, точно не помню. Я и думать забыл об этой истории, выпустил несколько новых книг и вот однажды прочитал в газете небольшую статью о вещих снах. Вы ведь знаете, иногда снится, что любимый человек умирает, а на следующий день сон сбывается, и выходит, что он был вещим и стрела попала точно в цель. Статья была написана неким преподавателем статистики в весьма ироничном тоне. Он сделал простой расчет и показал, что сны сбываются очень редко, однако в больших городах, например в Токио или Буэнос-Айресе, совпадение таких событий, как сон некоего X и смерть его любимого человека Y, вещь довольно обычная. Конечно, самого X подобное совпадение впечатляет, он усматривает в нем некий психический феномен, сверхъестественные способности, однако если бы он ночью посмотрел сверху на огромный город и сосчитал все сны, его это совпадение удивило бы не больше, чем человека, выкликающего лотерейные номера и случайно вытащившего свой номер. Статья показалась мне убедительной и заставила иначе взглянуть на связь моего текста со смертью родителей Лусианы. Я даже устыдился того, что поддался суеверному страху и решил, будто написанное мной может оказывать влияние на действительность. Теперь, по прошествии нескольких лет, я не сомневался, что это было всего лишь совпадением двух независимых событий, как называл их автор статьи. Возможно, сегодня вечером целая армия писателей, как и я, придумывает для своих героев смерть в том или ином ее варианте, и возможно, когда-нибудь та или иная смерть в самом деле произойдет. Все зависит от лотерейного номера в море таких же номеров, выпадающего по воле случая. И я открыл ящик. А когда перечитал роман, то поразился… он был лучшим из всего, что я написал. Но еще удивительнее было то, что я не мог отличить придуманное мной от придуманного кем-то другим, не мог отыскать фразы, которые были мне продиктованы. Весь текст казался знакомым и в то же время чужим, как бывало и раньше, когда я открывал свои старые книги и не узнавал написанное. Но очень хотелось верить, что все до единой страницы созданы мной, все мысли принадлежат мне — хотелось завладеть этим романом, однако он опять завладел мной. Я не мог противиться желанию продолжить его, понимая, что эта книга, возможно, станет единственной действительно выдающейся. Как видите, я в очередной раз уступил тщеславному желанию сделать что-то «выдающееся». Итак, я вернулся к нему и писал каждый вечер, и вот настал момент подумать, какой будет смерть брата.

— Хотя вы знали, к чему это может привести?

— В романе мщение продолжалось, — сказал Клостер, словно раскаиваться было все равно поздно. — Конечно, я колебался, несколько месяцев совесть не давала мне покоя. Я ощущал, как в рассказе Де Квинси, всю глубину пропасти, разделяющей дилетанта, пишущего об убийствах, и настоящего убийцу. Наконец мне показалось, что я придумал, хотя, как выяснилось, идея была в корне неверной. Я решил, что достаточно описать совершенно немыслимую смерть, основанную на невероятных совпадениях, и тогда она не повторится в реальности. Лусиана однажды сказала, что ее брат, будучи студентом, проходил практику в одном из исправительных учреждений. Больше я о нем ничего не знал. С другой стороны, как вам известно, я переписывался с заключенными из разных тюрем. Я соединил оба эти факта и придумал следующее: заключенный, отбывающий срок в тюрьме строгого режима, симулирует судороги, чтобы попасть в лазарет, где в ту ночь дежурит брат Лусианы, превращенный мною из практиканта во врача, и при попытке к бегству убивает его ножом. Я добавил кое-какие известные мне подробности тюремной жизни, чтобы сцена выглядела как можно правдоподобнее, оставаясь благодаря моей изобретательности совершенно невероятной. И тем не менее это