Долгая и счастливая жизнь - [43]

И еще мне жалко, что ты не проведешь день Благодарения со мной и моими друзьями, потому что, по-моему, тебе сейчас больше всего нужно немножко повеселиться, но я понял, почему тебе нельзя уезжать, пока за кормой не будет чисто. А когда будет и тебя потянет из дому, приезжай сюда. Только предупреди заранее! И еще вот что — надеюсь, все твои переживания насчет нашей охоты за оленями прошли, и новых нет, и тут тоже за кормой чисто. Верно? Уж порядочно времени прошло, так что можно не беспокоиться. Кончаю писать, чтоб письмо успело на поезд. Спокойной ночи.

Остаюсь твой друг

Уэсли

Розакок аккуратно сложила листок и, решив, что никогда его не перечтет, заклеила краешек конверта оставшимся на нем клеем и положила себе на колени адресом вниз. Она даже не осознала того, что прочла. Душа ее, как чаша, была переполнена до краев одним горем Майло, которое он просил ее разделить, а то, что писал Уэсли, как масляная пленка, держалось на поверхности. Но, глядя прямо вперед, она чувствовала на себе любопытный взгляд Майло и, чтобы избежать вопросов, повернула голову направо, к окошку, и если только Майло интересовался письмом, то он понял этот намек и вел машину молча, пока уже не смог не заговорить:

— Как думаешь, вчера вечером Сисси сказала это всерьез?

— Меня же там не было, я не слышала, что она сказала.

Он молча проехал почти милю, потом снова заговорил:

— Она сказала, что я могу найти себе другую, которая народит мне кучу детей. Думаешь, она это всерьез?

— Откуда мне знать, что думает Сисси?

— Ну, извините за беспокойство, мэм, — огрызнулся он и, оставив ее наедине с неизвестно откуда навалившейся тяжестью, вел машину дальше, посматривая по обе стороны дороги в надежде углядеть что-нибудь занятное, с чего можно начать разговор. Но ничего такого долго не попадалось, и наконец он ткнул пальцем перед лицом Розакок в боковое окошко.

— Ты в этом году много ела пекановых орехов?

— Нет, — сказала она, даже не взглянув.

— Я думал, ты большая охотница собирать орехи.

Майло немного замедлил ход.

— Когда еще это было.

— Можем сейчас насобирать. — Он остановил машину у обочины дороги. — Видишь, вон там?

Она медленно оглядела то, что виднелось за окошком, ничего нового, все то же, мимо чего она проезжала каждый ноябрь в своей жизни, даже не замечая, а все оно было тут и ждало — рыжая насыпь у дороги, изборожденная дождями, а дальше на солнце изнемогшее поле, где ничто не стояло прямо, кукуруза с кое-где неснятыми, почерневшими от мороза початками и полуметровые стебли травы-бородач полегли на землю, будто орава мальчишек пробежала по полю, кромсая все на пути серпами, а еще дальше стоял словно окаменелый мул, и только из ноздрей его вился парок от дыхания, белевший на фоне коры высившегося над ним дерева с сотнями орехов на голых ветках, которые дергались в небе, как нервные живчики, потому что там, где раздваивался ствол, стоял и раскачивался мальчик в синих джинсах. И тут намеки Уэсли канули с поверхности в глубь ее сознания, как свинец.

Но не успела она проглотить страшный ком в горле и хоть что-то ответить, как Майло подтолкнул ее в плечо и сказал:

— Пошли, поможешь мне стряхивать орехи.

— Майло, поедем лучше домой.

— А в чем дело?

— Ни в чем. Тебе надо быть дома, возле Сисси.

— Сисси меня на глаза к себе не пустит, и ведь, Роза, ты же обещала побыть со мной.

Она отвернулась от окошка и взглянула себе на колени, письмо было на месте, и она вдруг в упор взглянула на Майло — на того первого, неизменившегося Майло.

— Да что мне Сисси. Отвези меня домой, — Он ничего не ответил, а ей некуда было спрятать лицо, кроме как снова повернуться к окошку и к мальчику, который покачивался там, на дереве, и Майло повез ее домой по извилистым милям, не замедляя ход на крутых поворотах, и, злой, озадаченный, глядел только вперед, ни разу не заговорив с Розакок, которая с каждым дюймом дороги все больше ощущала глухую и непонятную тяжесть на душе от письма Уэсли.

На дороге у дома Майло так резко тормознул, что из-под колес взвилась бурая пыль. Розакок не шевельнулась, глядя на дом невидящими глазами, а Майло и не подумал помочь ей выйти из машины. Он нервно ждал, держа ноги на педалях и руку на рычаге переключения, и смотрел прямо перед собой, и, выждав, сколько мог, сказал:

— Ты уже дома.

Розакок подняла глаза и произнесла:

— Я дома, — но, очевидно, близость дома не принесла ей облегчения. Она открыла дверцу и вышла, и не успела она пройти через двор к веранде, как машина зарычала, развернулась и покатила в ту сторону, откуда они приехали. Но Розакок не видела этого и не слышала шума. Она прислушивалась, стараясь уловить какой-то звук внутри себя, но слышала только свои шаги по отвердевшей земле, а когда вошла и стала тихонько подниматься по лестнице, надеясь пройти незаметно, биение сердца отдавалось в ее ушах, как шлепанье лопаты по мокрой земле.

Мама уже стояла начеку возле двери в комнату Сисси.

— Где Майло?

Розакок оглянулась и указала через плечо зажатым в руке письмом, словно Майло был тут, на лестнице.

— Поехал в Роли, купить мистеру Айзеку леденцов.

— Я думала, ты поедешь с. ним.