Долгая и счастливая жизнь - [45]

И тут ее собственная тревога горячей тошнотной тяжестью хлынула ей в грудь, в горло, в рот, Розакок удерживалась изо всех сил, но тревога разжала ей зубы и наконец заставила сказать вслух: «Что же мне теперь делать?» Ответить было нечего, она зажмурила глаза и, незрячая, скованная, разразилась скороговоркой: «Уэсли Биверс валандался со мной целых шесть лет, и на уме у него только одно было — получить удовольствие, а когда наконец получил — так нечестно, я ему отдала все, что могла, и он знал, что это я на той поляне, среди сухого бородача, и все же спутал с какой-то потаскушкой из тех, что отвечают ему „да“. Что он дал мне взамен, кроме еще и этого горя, о котором он ничего не знает? И если он собирается домой на рождество, так, наверно, рассчитывает иной раз поваляться со мной, это ему просто, как воды напиться. А если я скажу, в какую беду он меня впутал, он, наверно, ночью улизнет в Норфолк и вернется во флот, и уплывет в… Японию, бросит меня одну, и не с кем мне будет слова сказать, и только и останется, что опустить голову и сидеть дома, и Сисси будет сверлить меня глазами, а Мама, наверно, плакать тайком, а Сестренка — играть в свои игры с плотью-кровью, а Майло будет валять дурака, чтоб развеселить меня, пока я буду ждать этого ребенка, и, когда он родится, у него будут лицо и повадки Уэсли, но не будет его фамилии». Розакок поглядела на деревья за прудом, глубоко втянула в себя воздух и повторила: «Что же мне делать?»

И словно в ответ между деревьев, невысоко над землей, засветился желтый огонек, медленно плывущий к ней. Она не могла рассмотреть в окружавшей его темноте, что это за огонек и откуда он, но по цвету и колыханию догадалась, что это керосиновый фонарь, а с таким фонарем хулиганы обычно не ходят, поэтому она не двинулась с места и вскоре услышала шаги по сухой листве. Когда огонек приблизился к противоположному берегу пруда, тот, кто его нес, остановился, затем приветливо окликнул через пруд:

— Кто там на мостках? — Это был голос Сэмми Рентома.

— Всего-навсего Розакок, Сэмми.

— Добрый вечер, мисс Роза. Сейчас приду к вам.

Он обогнул пруд и, подойдя к ней, опустил фонарь на мостки. Теплый свет скользнул по дулу его ружья.

— Что вы хотите выудить так поздно?

— Да ничего. Просто шла по дороге, слышу, цесарки переполошились, ну и пришла посмотреть, что там такое.

— Да, мэм. Вот и я то же самое. Мисс Марина услышала их из дома и послала меня сюда, говорит, наверно, ястреб.

— И я так подумала.

— Нет, мэм. Ястребы сейчас уже спят. Не знаю, с чего они, дуры, разорались. Наверно, от старости, так я думаю.

— Как мистер Айзек, Сэмми?

— Не очень-то, мисс Роза. Похоже, он уже умом тронулся. Бормочет про себя невесть что и почти не узнает ни меня, ни мисс Марину.

— Как, по-твоему, сможет он приехать в воскресенье на рождественское представление в церкви?

— Да, мэм. Если доживет.

— Ему хотят преподнести подарок.

— Да, мэм. А какой подарок?

— Кажется, кресло-каталку.

— Пока есть Сэмми, никакой каталки ему не нужно.

— Знаю, но Мэйси Гаптон вроде бы уже купил.

— Да, мэм. Что ж, мы приедем, если будет на то божья воля. — И, подумав, он спросил: — А вы участвуете в представлении, мисс Роза?

— Я — нет.

— Я вас помню в прошлом году. А мистер Уэсли, наверно, будет представлять?

— Не знаю, Сэмми. Я даже не знаю, приедет ли он домой.

— Да ну? Мисс Роза, я думал, что вы вот-вот поженитесь.

— Нет.

— Ну, а какие же ваши с ним планы?

— Да никакие.

— Господи, мисс Роза, я считал, вы его крепко сумели тут удержать.

Она молчала, ожидая, пока придет на ум ответ, и веря, что он придет немедленно. Но ответа так и не нашлось. Она еще не понимала, как ошеломило ее одно это слово «удержать» и какие картины оно ей покажет. Она только и смогла, что подумать: «Я же знаю Сэмми всю свою жизнь, он играл в нашей бейсбольной команде, и я знаю, у него и в мыслях не было меня обидеть».

В доме хлопнула дверь, и это избавило Розакок от необходимости что-то говорить. Они обернулись — на освещенной веранде лицом к ним стояла мисс Марина. Она фонаря не видела, но широко махала рукой, зовя к себе, и Сэмми сказал:

— Мисс Роза, я бы отвез вас домой, да сами видите, нужно идти.

Розакок кивнула, и Сэмми поднял фонарь и, сказав «Спокойной ночи», пошел к дому. Она смотрела ему вслед — правый бок освещен теплым светом, на левом чернеет ружье — и впервые в жизни подумала: «Не могу идти домой в такой темнотище», и не прошел он и пяти шагов, как она окликнула его: «Сэмми!» — сама не зная, о чем его просить, хотя уже несколько месяцев у нее вертелся на языке один-единственный вопрос. Он быстро обернулся.

— Что, мэм?

Но она заговорила о том, что было ей сейчас необходимей всего.

— Я подумала, не одолжишь ли мне фонарь дойти до дому?

— Конечно, мэм. Берите.

Она подошла, и взяла у него фонарь, и сказала: «Очень тебе обязана», и направилась к дороге, зажав ручку фонаря в правой руке, и фонарь покачивался сбоку, порой бросая отсветы вверх, на ее лицо, на глаза, которые видели не дорогу под ногами, а совсем другое, то, что, сам того не подозревая, показал ей Сэмми — воскресный вечер в начале ноября, улетевший ястреб, а ее ведут за собой странные звуки, и она останавливается на краю леса и в просвет между деревьев, в сгущающихся сумерках, видит Уэсли Биверса, ушедшего в себя и вложившего свои желания в ту музыку, что играет гармошка у его губ, а она глядит на его движущиеся руки, и они вызывают в ней мысль: «Есть же какой-то способ удержать его здесь», и она идет вперед, решившись испробовать один такой способ.