Доктор Захарьин. Pro et contra - [95]
Через десять лет после его смерти газета «Московские Ведомости» с грустью констатировала: «Ни со стороны близких ему, ни со стороны его учеников-врачей, ни со стороны университета не сделано ничего, чтобы почтить память человека, в течение 35 лет украшавшего Московский университет своим преподавательским талантом».[569] В декабре 1912 года медицинский факультет обратился в Совет Московского университета за разрешением увековечить память 35 умерших профессоров, поместив их портреты в соответствующих клиниках и аудиториях; фамилии Захарьина в том списке не было.[570] Спустя почти четыре года медицинская печать, не скрывая своего разочарования, констатировала: школа Захарьина процветает, и «профессорские торговые лавочки по твёрдым ценам» по-прежнему открыты и ждут доверчивых посетителей.[571] Как обронил однажды Ницше, «когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чём-то чудовищном – о кризисе, которого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что считали священным».
В первые десятилетия после октябрьского переворота о Захарьине высказывались редко и, как правило, непочтительно. Его называли прирождённым консерватором и даже «воинствующим реакционером», известным сребролюбцем и почему-то лейб-медиком Александра III. Нарком здравоохранения РСФСР Семашко и его заместитель Соловьёв видели в Захарьине врача хоть и одарённого, но излишне увлечённого частной практикой, подлежавшей искоренению «как пережиток капиталистического строя». Основной задачей советской медицины считалось в те годы «не подлечивание инвалидов труда», а оздоровление всех трудящихся посредством социальной профилактики, широкого применения диспансерных методов обследования и лечения и «классового подхода к первоочередному обслуживанию городского пролетариата и беднейшего крестьянства».[572] Особое негодование у вождей советского здравоохранения вызывал поэтому захарьинский принцип строго индивидуальной диагностики и лечения больных.
Все изменилось в конце 1940-х годов, когда в стране развернулась беспощадная борьба за отечественные приоритеты и в науке, и в технике, и в медицине. Теперь биографы Захарьина поспешили возвести его в ранг выдающегося учёного, одного из самых великих терапевтов всех времён и народов, крупного организатора, который способствовал, оказывается, выделению педиатрии и гинекологии, оториноларингологии и неврологии, бактериологии и даже ортопедии в разряд самостоятельных учебных и научных дисциплин. Одиозного когда-то профессора объявили основоположником российской курортологии и бальнеологии, физиотерапии и общественной гигиены. не удалась только робкая попытка провозгласить его родоначальником отечественной микологии.[573] Зато энциклопедия «Москва» сообщила, что он был «близок к кружку Грановского», а в его гостеприимном доме собирались представители московской общественности, писатели и актеры.[574] Но самым оригинальным достижением в мифологизации Захарьина стало предложение открыть мемориальную доску на фасаде доходного дома №20 по Кузнецкому мосту, где он якобы проживал до безвременной своей кончины.[575]
10.2. Ординарный профессор Н.Ф. Голубов (в центре) с сотрудниками в аудитории кафедры факультетской терапии Московского университета (1912).
Судьба его лучших учеников особого интереса у советских историков медицины не вызвала. Голубова удостоили, впрочем, трёх статей в медицинских журналах и одной – в третьем издании Большой медицинской энциклопедии, где некоторые факты его биографии исказили, но не максимально. Обрывочные сведения о Попове были напечатаны лишь однажды, в 1926 году в сборнике, посвящённом 150-летию клинической больницы 1 МГУ (прежде Новоекатерининской, а позднее городской клинической №24).
На похоронах Захарьина 27 декабря 1897 года Голубов произнёс надгробную речь: «Дорогой друг, здесь, у твоей могилы, обещаю тебе, что не зарою в землю тех талантов, которые получил от тебя! Помню, не забуду никогда наши бесчисленные научные и философские беседы, которые способствовали развитию и укреплению духа, убеждений. Дорогой друг, дорогой брат, как ты называл меня и как звал меня последний раз пред самою твоею кончиной, даю тебе слово всегда быть стойким в убеждениях, идти всегда прямыми путями, не отступая перед опасностью!»[576]
Свои обещания Голубов не забыл и навсегда остался, по его выражению, «верным паладином своего знаменитого учителя», а по словам либеральной печати, «не в меру усердным панегиристом Захарьина».[577] Только не в пример его наставнику, постоянно размышлявшему о будущем преуспеянии Российской империи под влиянием ежедневного чтения «Московских Ведомостей», Голубова не волновали проблемы внутренней и внешней политики. Ему по-прежнему нравилось писать; поэтому он периодически размещал в медицинской печати свои врачебные наблюдения и умозаключения (в частности относительно «эпидемической природы» аппендицита), не вызывавшие у современников никакого интереса, а позднее стал главным биографом Захарьина. Помимо того Голубов завёл себе в качестве хобби созерцание звёздного неба и даже оказался одним из учредителей Московского общества любителей астрономии.
