Доктор Сергеев - [34]

Утром в день отъезда Кости Никита Петрович позволил ему воспользоваться машиной, и Костя с Леной помчались по городу.

Военные события и приготовления к обороне резко изменили облик Ленинграда. В садах и скверах, на площадях и проспектах рыли узкие щели — окопы, стекла домов были заклеены замысловатыми узорами белых полос, у ворот и подъездов стояли женщины с противогазами и санитарными сумками, окна первых этажей зашивались досками, закладывались мешками с песком, по улицам проносились грузовики с эвакуируемыми детьми, огромные прицепы со станками, моторами, кранами, — но Ленинград при всем этом оставался таким, каким был всегда, — прекрасным и величественным. Раздавалась сирена воздушной тревоги, останавливался транспорт, люди входили в подъезды домов, но где-то далеко, на невидимых подступах к городу воздушная оборона останавливала попытку налета, и звонкий горн возвещал отбой.

Машина быстро несла Лену и Костю. Они мчались по набережной, печально прощаясь с городом. Оба молчали, и оба думали одно и то же.

«Когда же мы все это увидим снова?.. И увидим ли?..»

Они возвращались усталые, в глазах еще Мелькало все, что пронеслось перед ними, как в быстро вертящейся панораме. Все казалось, что они многое пропустили, о многом забыли или не заметили.

Поезд отходил вечером. Костя предусмотрительно ничего не сказал дома о точном времени отъезда, сообщив об этом только за час до срока. Он боялся сцены прощания, слез матери.

И час этот был действительно тяжел.

Мать то охватывала его голову и прижимала к груди, то отталкивала и смотрела в глаза и снова прижимала к себе, горестно рыдая.

— Ничего, мама, не плачь, пусти… Я скоро вернусь… — успокаивал Костя. — Я скоро вернусь… Я еду в тыловой госпиталь…

Отец, скрывая слезы в голосе, силою отрывал ее от Кости.

— Ладно, мать, ладно, пусти его. Дай и мне проститься!..

Вырвавшись из объятий матери, Костя выбежал из дому, но и отец и мать догнали его на улице, когда машина трогалась с места. Он, оборачиваясь, долго размахивал фуражкой, пока фигуры родителей не скрылись из виду.

Грудь наполнило каменной тяжестью, — было до спазмов в горле жалко стариков, будто он жестоко с ними поступил, в течение многих лет обещая что-то большое, нужное для них, а сейчас бросил их, беспомощных и одиноких.

Лена молчала. Как ни крепилась она, скрыть горе было невозможно. Через час после Кости уезжал отец. Она оставалась одна. Где и когда они встретятся вновь? И встретятся ли?

Слезы тоненькими струйками текли по щекам, она отворачивалась, кончиком пальца быстро вытирала их.

На вокзале было темно, вокруг уезжающих толпились близкие. Лена вошла вместе с Костей в вагон.

— Печально, — сказала Лена, — что мы уезжаем не вместе.

— А может быть, так лучше… — ответил Костя. — Волнуясь друг за друга, мы на работе, вероятно, только мешали бы один другому.

— Это было бы наше свадебное путешествие… — грустно усмехаясь, сказала она.

Костя встревоженно посмотрел на ее бледное лицо. Губы у нее подергивались, подбородок дрожал. Внезапно она села на скамью, будто лишилась сил, и, закрыв лицо руками, жалостно, по-детски заплакала.

— Лена, Леночка, не надо… — просил Костя, стараясь оторвать ее руки от лица. — Ленушка…

Но она продолжала плакать, и слезы сквозь пальцы падали на приникшую к ней голову Кости.

Он наклонился и долго целовал ее мокрые руки, лицо, глаза.

Раздался второй звонок.

Он помог ей подняться.

— Иди, девочка, иди скорей.

На перроне она уже не плакала и, когда поезд тронулся, пошла за вагоном, неотрывно глядя на высунувшегося в окно Костю, и долго, пока не скрылся весь состав, махала вслед платком.

Часть вторая Фронт

I

После больших помещений ленинградской клиники в медсанбате все казалось крохотным и неудобным. Просторная изба, служившая операционной, заполненная столами, шкафчиками, словно сузилась, стала маленькой, невместительной. Рабочее место было ограничено, воздуха не хватало.

Костя, выйдя от командира санбата, надел халат и вошел в операционную в ту самую минуту, когда на стол положили больного и сестра быстрыми движениями смазывала йодом кожу вокруг раны.

— Военврач третьего ранга Сергеев прибыл в ваше распоряжение, — старательно, по-военному доложил Костя старшему хирургу Соколову.

Хирург, невысокий, в белом халате, с белым колпаком и с марлевой маской, закрывшей почти все лицо до самых глаз, склонился над столом. Руки его, в желтых резиновых перчатках, были подняты кверху, готовые опуститься на операционное поле.

— Очень хорошо, — сказал он, подняв голову. — Прекрасно. Переодевайтесь и приступайте к работе. Дела по уши.

Он говорил, почти не глядя на Костю. В желтых пальцах холодно блеснула полоска скальпеля, глаза, обманчиво темные на белом фоне маски и колпака, нетерпеливо следили за подготовительной работой сестры.

— Скорее! — сказал он ей.

Но Косте показалось, что это относится к нему.

Он быстро вышел в предоперационную, снял с себя гимнастерку и рубашку, попросил санитара выйти с ним во двор, помочь ему вымыться с дороги.

— Где тут оперировать, когда на мне слой пыли! — словно оправдываясь, объяснял он.

— Ничего, товарищ военврач, здесь пыль не помеха, привыкнете, — спокойным баском отвечал санитар, щедро поливая ему на руки воду. — Санбат — не клиника.