Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней - [149]

6.44. Мистическое не то, как мир есть, но то, что он есть.

6.45. Созерцание мира sub specie aeterni есть его созерцание (как ограниченного) целого.

Чувствование мира как ограниченного целого есть мистическое.

6.522. Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это – мистическое[876].

Витгенштейн завершает «Трактат» резким заявлением, что его философия является в некотором роде бессмыслицей.

6.54. Мои предложения поясняются тем фактом, что тот, кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность, если он поднялся с их помощью – на них – выше их (он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как он взберется по ней наверх).

Он должен преодолеть эти предложения, лишь тогда он правильно увидит мир.

7. О чем невозможно говорить, о том следует молчать[877].

И вывод не является чисто теистическим, и ранние работы Витгенштейна не вполне вписываются в традиционный религиозный шаблон. (Некоторые философы усматривают в «Трактате» шопенгауэровское понимание личности и мира). Но если ранние работы Витгенштейна имели лишь скромное влияние, то о его позднем творчестве можно сказать прямо противоположное.

Причины отхода Витгенштейна от, казалось бы (на первый взгляд), благосклонного отношения к позитивизму сложны. Попробуем ухватиться только за одно из направлений его богатых, могучих идей. Витгенштейн отвергал так называемую «картинную теорию значения», в которой истина и ложь пропозиции определяются соответствием реальности (способом, с помощью которого можно было бы сравнить изображение собаки с собакой). Вместо этого Витгенштейн ставил в центр внимания использование языка, в особенности – обыденное использование языка, предшествующее философской рефлексии. «Но я обрел свою картину мира не путем подтверждений ее правильности, и придерживаюсь этой картины я тоже не потому, что убедился в ее корректности. Вовсе нет: это унаследованный опыт, отталкиваясь от которого я различаю истинное и ложное»[878]. Витгенштейн отвергал (или пытался отвергать) «традиционные» цели философии: поиск сути реальности, доказательства в пользу или против существования Бога, решение психофизической проблемы, формулирование всеобщих этических теорий и так далее.

Наш дофилософский язык берет свое начало в том, что Витгенштейн называет «формой жизни», в социальном способе бытия в мире[879]. Он не предполагал, этот социальный контекст является абсолютно секулярным. Молитва, как формирование и проверка гипотезы или шутка, вполне может иметь место в форме жизни, и ее язык образует то, что Витгенштейн обозначает термином «языковая игра»[880]. Философские проблемы возникают тогда, когда мы смешиваем языковые игры (например, если мы приравниваем языковую игру молитвы с физикой) и когда мы занимаемся философией как наукой, задача которой – предлагать «глубокие» объяснения действительности. «Нам следует отказаться от всякого объяснения и заменить его только описанием…Философия есть борьба против зачаровывания нашего интеллекта средствами нашего языка»[881]. У Витгенштейна был оптимистичный взгляд на мудрость нашего обыденного, нефилософского дискурса. Философия не должна ставить под сомнение обыденный язык. «Философия никоим образом не смеет посягать на действительное употребление языка, в конечном счете она может только описывать его… Так как все открыто взору, то нечего и объяснять. Ведь нас интересует не то, что скрыто»[882]. И хотя такое мировоззрение, как кажется, практически не оставляет места для философского теиста или буддиста, аргументирующего в пользу теории отсутствия личного «я» (no-self theory), оно, по-видимому, сохраняет теистические и буддийские практики, формы жизни и языковые игры.

В своих «Лекциях о религиозной вере» Витгенштейн откладывает в сторону релевантность доказательств, когда дело доходит до понимания религиозных верований:

Предположим, что кто-то верит в Страшный Суд, а я нет. Означает ли это, что я верю в нечто противоположное, то есть верю в то, что такого просто не будет? Я бы сказал: «Вовсе нет, или не всегда так».

Предположим, что я говорю, что тело сгниет, а кто-то другой утверждает: «Нет. Частицы снова соберутся вместе через тысячу лет и произойдет Ваше воскрешение».

Если бы кто-нибудь спросил: Витгенштейн, ты веришь в это? то я бы сказал: «Нет»[883].

По-видимому, Витгенштейн не считал, что религиозные убеждения можно оценивать с точки зрения предсказания и подтверждения:

Даже смутно помня то, чему меня учили о Боге, я мог бы сказать: «Чем бы не являлась вера в Бога, это не может быть верой во что-то такое, что мы можем проверить или найти какие-то средства проверки». Вы можете сказать: «Это бессмыслица, потому что люди говорят, что они верят на основании свидетельства, или говорят, что они верят на основании религиозного опыта». Я бы на это ответил: «Один тот факт, что кто-то говорит, что они верят на основании свидетельства, еще не позволяет мне определить, могу ли я высказать о предложении “Бог существует”, что ваше свидетельство неудовлетворительно и недостаточно»[884].

На мой взгляд, одному из преданных поклонников и друзей Витгенштейна, Норману Малкольму, удалось приблизиться к точному описанию его позиции в «Воспоминаниях»: