Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней - [144]

.

Действительно, Ганс Рейхенбах даже отказывался изучать больную метафизику прошлого: «Тот, кто работает в новой [научной] философии, не оглядывается назад; исторические спекуляции не принесут пользу его работе»[843]. «Диалог» между религией и наукой сводился к ликвидации религии; «вера в науку по большому счету заменила веру в Бога»[844].

Даже Питер Стросон, пытавшийся в умеренных пределах возродить метафизику, хотя и огороженную множеством кантианских ограничений, обеспокоенно заметил: «Философ ХХ века очень неохотно входит в поле философской теологии, даже с целью проследовать за кантовской критикой ее иллюзий»[845].

Чтобы увидеть важное «классическое» выражение этого в общем антиметафизического или по крайней мере антитеологического метода, рассмотрим концовку «Истории западной философии» Бертрана Рассела. В ней радикально отвергается философия религии, описанная в первой главе, т. е. кембриджский платонизм. Я привожу этот фрагмент целиком, поскольку в дальнейшем мы к нему еще вернемся:

Философия в течение всей своей истории состояла из двух частей, не гармонировавших между собой. С одной стороны – теория о природе мира, с другой стороны – этические и политические учения о том, как лучше жить. Неспособность достаточно четко разделять эти две стороны была источником большой путаницы в мыслях. Философы, от Платона и до В. Джеймса, допускали, чтобы на их мнения о строении вселенной влияло желание поучать: зная (как они полагали), какие убеждения сделают людей добродетельными, они изобрели аргументы, часто очень софистические, чтобы доказать истинность этих убеждений. Что касается меня, то я осуждаю такую предубежденность как по моральным, так и по интеллектуальным соображениям…

Все это отвергают философы, сделавшие основным делом философии логический анализ. Они откровенно признают, что человеческий интеллект неспособен дать окончательные ответы на многие очень важные для человечества вопросы, но они отказываются верить в существование некоторого «высшего» способа познания, с помощью которого мы можем открывать истины, скрытые от науки и разума. За этот отказ они были вознаграждены, открыв, что на многие вопросы, ранее скрытые в тумане метафизики, можно дать точный ответ и что существуют объективные методы, в которых нет ничего от темперамента философа, кроме стремления понять. Возьмем такие вопросы, как: Что такое число? Что такое время и пространство? Что такое дух? Что такое материя? Я не говорю, что мы можем здесь сейчас дать окончательный ответ на все эти очень старые вопросы, но я утверждаю, что открыты методы, с помощью которых мы можем (как в науке) последовательно приближаться к истине, причем каждая новая стадия возникает в результате усовершенствования, а не отвержения предыдущей.

В сумбуре противоречащих друг другу фанатизмов одной из немногих объединяющих сил является научная правдивость, под которой я подразумеваю привычку основывать наши убеждения на наблюдениях и выводах столь «неличных» и настолько лишенных местных пристрастий и склонностей темперамента, насколько это возможно для человеческого существа. Именно в том, что настояли на внесении этих прекрасных черт в философию, и в том, что изобрели мощный метод, с помощью которого можно сделать философию плодотворной, и заключается основная заслуга философской школы, к которой я принадлежу. Привычка к тщательной правдивости, приобретенная в практике этого философского метода, может быть распространена на всю сферу человеческой деятельности. Она приведет, где бы она ни существовала, к уменьшению фанатизма, к увеличению способности к сочувствию и взаимному пониманию. Отказываясь от части своих догматических притязаний, философия не перестает предлагать и вдохновлять на тот или иной образ жизни[846].

Контр-позитивизм

Некоторые философы религии успешно работали в период расцвета позитивизма и даже сейчас не стали бы оспаривать его выводы. Для них функция религиозного языка не является референциальной; то есть не следует полагать, что религиозный разговор о Боге в первую очередь указывает на трансцендентное миру существо. С их точки зрения, религиозный язык – это нечто иное, это – определенный образ жизни или отношения к миру. Отвечая Флю, Р. М. Хэйр предположил, что религиозные убеждения больше похожи на нефальсифицируемые отношения. Р. Б. Брейтуэйт считал, что религиозный язык – в сущности этический, предписывающий агапэ, безусловную любовь к ближнему[847]. Ряд теологов воспринял эту позицию с энтузиазмом. Например, Дон Каппит выдвинул следующую интерпретацию христианства: «Вера в Бога христианской веры – выражение верности определенному набору ценностей, а опыт Бога христианской веры – опыт воздействия данных ценностей на жизнь человека»[848]. Ниже в настоящей главе, когда речь пойдет о Витгенштейне, мы еще вернемся к этому варианту.

Позитивизм проблематичен в том смысле, что он, по-видимому, ставит под угрозу суждения науки и здравого смысла. Если вы требуете, чтобы пропозиции были непременно верифицируемыми или фальсифицируемыми, то получается, что допущения о прошлом (15 млрд л. н. Вселенная возникла из состояния с температурой Т, плотностью D, как предполагает модель Большого взрыва) или предсказания о будущем (когда-нибудь будет жить лебедь весом 500 фунтов) не удовлетворяют этому критерию