Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней - [132]

. Тем не менее буберовская концепция субъективности не позволила ему стать строгим традиционалистом. Например, его акцент на подлинной встрече человека с Богом в традиции не соответствовал тому, что Франц Розенцвейг (1886–1929) считал подтверждением универсальности Божественного Закона. Бубер отвергал такую трактовку религиозной веры, при которой под ней понимают веру «в нечто за-истину-признанное», а не доверие[762]. В «Двух образах веры» он пишет: «Божественная Тора понимается как наставление Бога в понимании Его пути и, таким образом, не считается замкнутым объективированным началом вне божественного пути и наставления. Тора обнимает собою законы, и законы эти – самая что ни на есть концентрированная объективация ее; однако сама Тора по сути своей вовсе не закон. Она всегда неотступно следует повелевающему Слову, всегда несет на себе отпечаток речи Бога, всегда при этом звучит указующий Глас или хотя бы слышен его отзвук»[763]. Бубер выбирает «глас» и раскрытие личности, а не систематизированную философскую теологию.

Эммануэль Левинас (1905–1995) был профессором философии в Париже и, как и Бубер, будучи еврейским философом, предпочитал этику аналитической и позитивистской погоне за научной истиной (речь о которой пойдет в следующей главе). В большей части его работ можно увидеть реакцию на холокост. Он проводил радикальную критику тоталитарных режимов и эгоцентричной этики. Его философское осмысление ситуации встречи лицом к лицу стало блестящим развитием воззрений Бубера. Левинас поясняет опыт встречи с другим человеком в следующем интервью:

Интервьюер: Вы говорите, что перед лицом Другого есть «возвышение», «высота». Другой выше меня. Что Вы имеете в виду?

Э. Л.: Первое слово лица – «Не убий». Это приказ. [И снова другой наделяется богоподобным атрибутом]. В явлении лица – заповедь, как будто бы господин говорит со мной. Однако в то же время лицо Другого обездоленное, это – нищий, ради которого я могу пойти на все и которому я обязан всем. А что касается меня, кем бы я ни был, как «первое лицо» я – тот, кто пытается откликнуться на призыв.

Интервьюер: Так и хочется сказать Вам: да, в отдельных случаях. Но в других случаях, наоборот, встреча с Другим происходит в обстановке насилия, ненависти и презрения.

Э. Л.: Разумеется. Но я думаю, что какие бы мотивы ни лежали в основе этой инверсии, та оценка лица, которую я только что произвел, с Другим в его господстве и бедности, с моим повиновением и моим богатством, первична. Она заложена во всех человеческих отношениях. В противном случае мы бы даже не говорили перед открытой дверью: «После Вас, сэр!». Это исконное «После Вас, сэр!» я и попытался описать[764].

С точки зрения Левинаса, именно во встрече лицом к лицу можно осознать свою ответственность и обязанность перед другим человеком. Забота о себе уступает заботе о другом. В его философии религии нет буберовского опыта Бога как присутствующего «Ты». Покорность Богу – вопрос исключительно справедливой, уважительной практической деятельности. В сборнике «О Боге, который становится идеей» в некоторой степени разъясняется представление Левинаса о Боге, хотя «Тотальность и бесконечность» является, по-видимому, его наиболее известной работой[765].

Творчество Бубера и Левинаса показывает, что философию можно разрабатывать и изнутри, и извне одной и той же религиозной традиции. На мой взгляд, Бубера, судя по всему, нужно трактовать как еврейского философа, стремящегося с помощью философии артикулировать, обосновать и интерпретировать некоторые аспекты иудаизма с точки зрения современного знания. Левинас, практикующий иудей, опирался на талмудические и библейские источники, но не считал себя еврейским философом: «Я не являюсь еврейским мыслителем, я – просто мыслитель»[766].

Габриэль Марсель (1889–1973), так же как Бубер и Левинас, придает первостепенное значение высшей ценности человеческой личности, а также этике открытости и доступности другим. Подобно Вейль, Марсель решительно выступал против любого бесчеловечного, механистического понимания человека. Он утверждал, что тайна Бытия не поддается аналитическому описанию. Свои работы

Марсель посвятил анализу надежды и верности. И хотя он не был систематическим философом, его размышления и спекулятивные рассуждения доказали свою практическую ценность[767].

Этих четырех континентальных мыслителей, как и четырех рассмотренных выше философов, не особо волновало картезианское сомнение в существовании внешнего мира. Их, в отличие от фундаменталистов, не интересовало построение доказательств внешнего мира, основанных на эмпирических данных или объяснительной связи[768]. Несмотря на сильные расхождения в понимании других людей (ср. Сартра и Бубера), все они утверждали бесспорное существование «другого». Марсель отстаивал такого рода уверенность в существовании по отношению к другим:

Мы не только имеем право утверждать, что другие «я» существуют, но я должен был бы согласиться с тем, что существование может быть приписано только другим, поскольку они таковыми являются и поскольку я могу мыслить себя как существующее, лишь постигая себя как другого по отношению к ним. Я могу даже сказать, что сущность другого составляет существование; я могу мыслить другого не иначе как существующим; сомнение здесь не возникает, поскольку это иное проявляется в моем сознании