Докаюрон - [4]

— Дока Юрон, — когда рассказчик на минуту смолк, хорошо поставленным бархатным голосом, немного с сарказмом произнесла женщина. Повторила, как бы прислушиваясь. — Дока Юрон… Докаюрон…

— Почти Декамерон, — низким баритоном подсказал сравнение мужчина. Отпив небольшой глоток вина, властными серыми зрачами пошарил по четко обрисованному складками платья бюсту собеседницы. Спросил. — Разве ты против?

— Ну что ты, — гася окурок в пепельнице, живо откликнулась она. — Я лишь удивляюсь почти точному совпадению с названием всемирно известного гениального произведения. Это говорит о том, что мир не только неповторим, но и повторим. Он как бы однороден.

— Вот именно. Как там, кажется, у Экклезиаста — все течет, все меняется. И все повторяется…возвращается на круги своя.

— …добавил последнее Докаюрон. Впрочем, Экклезиасту, царю Соломону, всем библейским пророкам, возразить тебе возможности нет, — махнула рукой собеседница. Обернувшись, прищурилась на начавшее краснеть солнце над лесом. Затем как бы ненароком заглянула в ведущий в спальню с роскошной итальянской мебелью проем. И сразу распрямилась, сосредоточила внимание на серебряной зажигалке. — Так какому из способов Дока отдал предпочтение, чтобы выбраться из щекотливого для себя положения? Надеюсь, у него не мелькнула мысль о монашестве? Это было бы печально.

— Только этого не доставало, — солидарно ухмыльнулся мужчина. — Он уже успел втянуться. Даже если представить, что кто–то в то время занялся бы его половым воспитанием, он вряд ли бы осознал порочность своих действий. Тем более, по гороскопу принадлежал к самому сексуальному знаку. Он был Скорпионом.

— О, да, этот знак серьезный, — согласно кивнула женщина. — Ну и чему дьявольски изощренному современный Докаюрон все–таки отдался во власть?

Повертев в пальцах пачку дорогих сигарет, мужчина молча отложил ее на стол, тыльной стороной ладони провел по волевому подбородку. Резко очерченные губы чуть покривились…

В двенадцать лет Дока вдруг ощутил, что писюн настроился вставать не только тогда, когда испытывал желание помочиться, но и от изредка посещавших во сне ярких сексульных картинок. Воображение все чаще рисовало никогда не виденные наяву объемные красочные эпизоды из интимной взрослой жизни. Он носился по воздуху, по голубому небу, за девочками, за обнаженными прекрасными женщинами, не смея к ним прикасаться. Получая удовольствие от округлых форм, от абсолютной доступности, издалека. Они жаждали ласкаться, целоваться, завлекали игривыми движениями и взглядами. Раздвигали ноги, чтобы получше рассмотрел розовые аккуратные складки между ними. Он просыпался. Руки ныряли под одеяло, тянулись к торчащему писюну с напрягшейся кожей, закрывающей головку тугим мешковатым капюшончиком. Морщась от неприятных чувств, пытался закатать чехольчик вниз, чтобы освободить синюшную от натяжения верхнюю плоть. Иногда это удавалось. Образуя петлю, кожа жесткой резинкой сжималась под головкой, заставляя страдать от невыносимой рези. Но с каждым разом петля ослабевала, становилась мягче. И все равно, зуд был нестерпимым. Он решил изменить способ игры с писюном. Зажав между ладонями, взялся катать его туда–сюда, надавливая подушечками сильнее, костенея от усердия сам. Было больно, щекотно и… приятно. Девочки перестали интересовать. Когда выходил на улицу, испытывал перед сверстниками и взрослыми чувства позора и неловкости больше за тайные упражнения с членом, нежели за желание, как прежде, затащить подружку в широколиственные лопухи.

И тут заприметил странный парадокс. Повзрослевшие девочки теперь сами стремились найти повод для того, чтобы оказаться с ним наедине. Мальчиков по прежнему интересовали лишь игры в войнушку, в прятки, в лапту. Они только начали смущенно сторониться косичек с платьицами. У девочек же под сарафанчиками вдруг взбугрились небольшие твердые холмики, которые у них словно постоянно чесались. Они и стеснялись, и норовили покрепче потереться с пацанами постарше. Но дело в том, что за то непродолжительное время, пока он привыкал к новому способу самоудовлетворения, в его организме тоже произошли неожиданные перемены. Теперь он избегал девочек не только из–за частой последних несговорчивости. Он начал их бояться. Жажда окунуться в незнакомый сексуальный мир не покидала никогда, да красочный мир этот представлялся уже по другому. Он стал казаться опасным.

С каждым днем желание получить удовольствие становилось сильнее. Удерживало лишь одно, после онанизма просыпался жгучий стыд. Щеки принимались пылать, глаза неестественно блестеть, а колени от напряжения подрагивать. Ни попасться на глаза матери с отчимом, ни выбежать на улицу к пацанам. Натертый шершавыми от работы по хозяйству ладонями, член горел синим пламенем, как та палочка, с помощью которой древние люди добывали огонь. Вдобавок, кожу ранили грубые складки на трусах. Эти обстоятельства выводили из себя. Дока превращался в нервного, грубого пацана, которого опасались лишний раз потревожить даже родные люди.

Как–то поздним вечером, когда пацаны с девчатами разбежались по домам и на бревне для посиделок остался один конопатый друг, между ними произошел откровенный разговор. Друг поведал, каким из способов удовлетворяет себя, Дока признался, что онанирует, но расслабухи, о которой слышал от взрослых пацанов, ни разу не испытал. Парни хвастались, что кончали в полный рост, молофья с конца хлестала как из ведра. А ему, когда он катает писюн между ладонями, лишь щекотно. Неожиданно друг наклонился, расстегнул ширинку у Доки на штанах, нашарив хухолек, упал на колени, начал его сосать. Обсмыгивать не хуже теленка, поймавшего коровью дойку. Было щекотно и стыдно одновременно, к тому же, никаких чувств нигде не зарождалось. Ни в яичках, обязанных взорваться струей молофьи, ни в животе, ни в груди. Хорошо, странный спектакль продолжался недолго, с едва различимого за палисадником крыльца друга позвали. Он ушел, не забыв спросить, понравился ли новый прием. Признавшись, что не испытал ничего, Дока засобирался домой тоже. Друг намекнул, что у себя он достает, согнется в кольцо и сосет. Если есть желание, может продолжить. Дока отказался, не захотев лишний раз испытывать гнетущее чувство стыда. Все равно из затеи ничего не получилось.