Доднесь тяготеет. В 2 томах. Том 2. Колыма - [9]

27. VI-40

Не писала 4 дня, и за это время тут как новую декорацию поставили: от ландышей нет и следа, все переполнено шиповником — розовым, красным, бледным, почти белым. Его — целые заросли, целые поля цветут над Тосканом. Сегодня мы с коровами ходили туда, и все утро я любовалась красотой изумительной: синее, синее небо, такой же синий быстрый Тоскан течет, подмывая высокие серые скалы. Это с того берега, а на этом — длинные мели серого песка и крупной гальки, глубокие заводи, обросшие ивняком, а выше — крутой глинистый склон и поля цветущего шиповника. Свежие, зеленые овраги, наполненные желтыми, как солнце, дикими ноготками, какими-то цветущими кустами и травами. Даже комаров забываешь, так хорошо… Но все хочется узнать названия тех растений, что я не знаю, собрать, переслать вам. Но все равно переломаются в письмах. Да ведь хотелось бы переслать и большее, чем цветы: свой опыт, всю свою любовь к вам, чтобы помочь вам больше и радостнее брать жизнь. Гуль, родная, ты пишешь, что многие родители и вообще взрослые не хотят видеть, что дети выросли, и признать их взрослыми, чтобы не почувствовать своего старения. Ты права, конечно: может быть, даже больше, чем сама понимаешь, — те, кто начинает стареть, часто боятся признаться в этом, боятся упустить свое место в жизни, понять, что она переходит в руки следующего поколения. Когда мне было 24 года, а ты была совсем маленькая, я написала нарочно, чтобы не отказаться потом, нечто вроде завещания — обращение к тебе, когда ты вырастешь, через годы, нас разделяющие… Там говорю я, что в 24 года, в здравом уме и твердой памяти, советую тебе, 18-летней, не слушать меня, сорокалетнюю, и поступать согласно своим силам, чувствам и разумению. Пусть будут ошибки, каждое поколение учится заново и должно верить в себя и само научиться на своих ошибках, т. к. у него — свои задачи. Теперь приближаются сроки, о которых я писала, я не забыла своего завещания, но жизнь — увы! — слишком уж рано выполнила его — ты поневоле должна не полагаться на мой авторитет, а сама пробивать себе дорогу в жизни. Боюсь, что слишком рано. И еще больше боюсь, что не сама, а под чьим-либо чужим, посторонним влиянием окажешься — лучше бы уж сама…

Помнишь, последний год, когда мы были вместе, я стала понемногу устраняться от ваших игр, спектаклей, не придумывала их для вас и все твердила: сами, сами? Потому что не хотела, чтобы вы находились слишком под моим влиянием. А теперь я еще больше боюсь, что вы окажетесь под чьим-нибудь чужим и нежелательным влиянием, и так хотела бы немножко своего. У французов есть поговорка: «Если бы юность знала, а старость могла», т. е. узнаешь жизнь и приобретаешь опыт тогда, когда уже растрачена половина сил. И больше всего хочется передать этот опыт своим детям. Отсюда большинство навязывания своего, насилия по отношению к детям. Я знаю и помню, что у каждого должен быть свой опыт, но мне тоже так хотелось бы хоть рассказать все, что я видела и знаю, вам! Я бы хотела не учить вас, а показать вам свою жизнь изнутри, как можно полнее и больше, чтобы вы по ней могли учиться жить по-своему…

Обычно родители хотят знать все, что касается детей, вмешиваются в их жизнь (разумеется, с самыми благими намерениями) и не показывают свою, считая, что не дело детей судить о своих родителях… Единственные, кому я охотно предоставляю право судить себя, — это вы. Считаю, что только от такого суда может оказаться польза для вас и — чувство ответственности для меня. Потому что основным критерием поступков моих для меня является — будет ли мне стыдно рассказать об этом своим детям? Сумею ли я смотреть спокойно им в глаза? До сих пор — как будто — сумею. От выросших детей мне рано и нечего спрашивать отчета — это должно сделать следующее поколение, их дети… Так движется человечество, так должны двигаться, с моей точки зрения, и отдельные семьи. Но тем не менее растить детей, помогать им расти — дело родителей, и я очень остро чувствую, что лишена возможности быть с вами как раз в тот период, когда это нужнее всего, — в период отрочества. Как бы я хотела указывать вам, что читать, доставать книги, разговаривать о прочитанном. Я бы сумела рассказать вам много и интересно, как в детстве рассказывала всякие рассказы и сказки, — помнишь, как ты любила их слушать? Ладушка, я думаю, почти не помнит и вообще, пожалуй, забыла меня…

30/VI-40

Это письмо — все не могу кончить, пишу по вечерам и прекращаю, когда темнеет. Сегодня наконец кончаю. Родные мои девочки, сколько бы ни писать, все равно не напишешь всех тех ласковых слов, что мне хотелось бы вам сказать, не расскажешь того, что хотелось бы вам сказать, — внутренне разговариваю с вами и мысленно пишу длинные письма. Но у меня нет возможности и времени. У вас-то его больше, и вы, пожалуйста, пишите мне почаще. Ты пишешь, Гуль, что неприятно писать, когда не уверена, что письма доходят. Это правда, но если бы ты знала, какую радость доставляют те, что доходят! И, пожалуйста, пришлите еще свои фото. Лучше, если любительские, они живее. Не может ли Герман или еще кто-нибудь снять вас? Куда делся мой фотоаппарат? Ведь и у папы тоже был. Они, между прочим, представляют собой ценность, и в случае нужды можно продать, но не продавайте зря. До сих пор не имела от вас ни одного письма за этот 40-й год. Пишите, как учитесь, учите ли языки с дедушкой, как я советовала? Напиши, Галя, предпринимала ли ты хлопоты о бабушке и какие? Получили ли мое заявление?