Доднесь тяготеет. В 2 томах. Том 2. Колыма - [7]

И «парк» молниеносно пустел. Разноверующие рассыпались по березкам, как вспугнутые кошкой воробьи.

Впрочем, я думаю, надзиратели знали о сборищах. Предпочитали делать вид, что не замечают, и не утруждали себя.

Только один, маленький, прыткий, не в меру ретивый, был опасен: он не хотел терять бдительности. Следил и гонял.

Но раз обмишурился — прибежал на вахту, сказал:

— Новая секта открылась! Сам видел — идемте! В ряд сидят и поют, а одна перед ними пляшет.

Повел старшего дежурного.

Издали видно, не в «парке», прямо перед бараком, штук шесть старых старух сидят и поют заунывно. А впереди седая, высокая размахивает руками и приседает. Так приседает, что веером встают стриженые седые волосы.

Надзиратель разбушевался:

— Что вы делаете?! Религиозное сборище!

Бабки встали и поклонились:

— Гражданин начальник!.. Гражданин начальник, дозвольте сказать…

А седая, высокая закричала:

— Как вы смеете! Как вы смеете обвинять меня в религиозном дурмане?! Я член партии с тысяча девятьсот пятого года, всю жизнь вела антирелигиозную пропаганду… И всю жизнь по утрам занималась гимнастикой.

— Это точно, — подтвердили бабки, — она на этом месте каждое утро занимается. А мы просто так сели, сами по себе.

Старший дежурный укоризненно посмотрел на ретивого.

Весь лагерь хохотал, передавая о новой секте.

Иногда моления казались возникшим из далекого прошлого древним обрядом.

У меня стоит в памяти картина, которую трудно передать словами, лучше (если б умела) изобразить её красками.

Осенний вечер. Осыпаются листья с березок. Лимонно-желтый закат горит, охватив полнеба. В желтом свете, тревожно переговариваясь, летают полчища ворон. Они поднимаются с криком, кружат и снова садятся на крыши. Черные в желтом свете. У глухой стены барака в ряд стоят черные фигуры старух. Они крестятся все вместе, вместе кладут поясные поклоны и поднимают головы к озаренному небу. Над ними кружит и кружит воронье. Сыплют березы последние желтые листья. Тишина.

Встает другая картина. Солнечным утром, еще до подъема (ходить в уборную разрешалось до подъема) пошла я к березам, мечтая побыть одной. Еще была роса, легкая дымка клубилась над лесом. Озабоченно перелетали скворцы — была утренняя жировка птенцов. Я шла, любуясь на зеленые тени берез на земле. Вдруг услышала за березой плачуще-взволнованный шепот:

— Ты видишь? Ты видишь, как все страдают? Пожалей их, Господи! Нету меры страданиям мира, но Ты простри руку, Господи, и утешь его… С плачем молюсь Тебе и прошу, за всех людей прошу, Господи!

Стараясь остаться незамеченной, я пошла посмотреть, кто это. Аннушка стояла, подняв к солнцу залитое слезами лицо, крепко сцепив на груди руки.

Она не заметила меня, никого бы не заметила, уйдя в страстную и требовательную молитву о спасении мира.

Я тихо ушла. Когда подходила к бараку, ударил подъем. И тут я увидела Катю Голованову. Приодетая, она шла по дорожке.

— Катя, вы куда?

— Ко храму березовому, помолиться бы успеть, пока не встали. — Там Аннушка стоит, молится, плачет…

— Ну, помоги ей Господь! Не буду мешать… Не пойду туда… — Она повернула за баню.

ПИСЬМА ДОЧЕРЯМ

2. V-40. Эльген

Родная моя, любимая девочка! Последние дни больше еще, чем обычно, думаю о тебе. Каждую ночь кажется мне, что говорю с тобой. Вчера я видела так ясно, как мы с тобой идем в Приморском, спускаемся вниз по дороге с церковной горы. Ты такая, как я оставила тебя, лет 11-ти. Я вижу короткие, только-только начинающие заплетаться косы и твои ясные, карие, на папины похожие, глаза. Тебе лет 11 “ маленькая девочка и едва доходишь мне до плеча, но я говорю с тобой, как со взрослой. Я знаю, что прошли годы, что мы не видались, и рассказываю тебе о них и расспрашиваю тебя. Я немного удивляюсь, что ты такая же с виду, моя родная девочка, и тороплюсь рассказать все, что случилось за это время. Очень трудно передать сон и ощущения сна. Там — все по-другому течет. Основное оставшееся чувство — встреча с родным другом. И радость этого внутреннего родства и того: вот наконец моя доча, родной мой, выросший человечек, которому можно все рассказать, который уже живет и думает по-своему. Это большая радость — иметь взрослых детей. Если удастся быть вместе с тем друзьями с ними.

Эту радость очень остро испытывала — увы! — бедная Лена перед смертью Аруси. И до сих пор, когда я думаю, как умерла Аруся, у меня сердце за маму ее сжимается. Недавно я узнала, что она сама тоже на Колыме. Я получила от нее привет и надеюсь, что, быть может, мы окажемся вместе. Те, кто ехал с ней, говорят о ее стойкости, мужестве и внутренней ясности. И это — после всех бед, которые сыпятся на нее, не переставая, а главное — после смерти Аруси, которая была для нее светом в оконце! Силища у этой женщины необычайная! Маша ей пишет. Переписываешься ли ты с Машенькой? Не теряй ее из виду. Вас связывает общность в судьбе, но она более одинока, чем вы: вас двое, и у вас — куча родни. У нее одна глухая бабушка, и больше никого. Напиши ей. Хоть ты и мне мало успеваешь писать, доня, — я очень давно, всю зиму, от вас ничего не имею. Сама пишу — раз в месяц, чаще нельзя было. Не знаю, доходят ли мои письма? Это — нарочно пишу коротким, говорят, короткие лучше доходят.