Дочери человеческие - [29]
— Ты куда направляешься? — спросил Юхан и открыл дверцу кабины.
— Я — в Струмок.
— Тогда садись, подвезу.
Но Лада полезла в кузов.
— Куда же ты? — обеспокоенно спросил Юхан. — В кабине есть место, зачем же в кузов?
— Ты всю дорогу будешь спрашивать меня о Дане, — ответила ему Лада, — а я только что поссорилась с нею и теперь не хочу говорить о ней.
Юхан рассмеялся и спросил:
— Что она делает?
— Будет рисовать для Женьки бригантину, — ответила Лада.
— Ну хорошо, — согласился Юхан, — можешь ехать наверху.
И они поехали.
В кузове были мешки с цементом, Лада уселась на них и стала смотреть, как раскрывается перед нею дорога, как бегут навстречу деревья, стога соломы. Потом блеснули в стороне солончаки, пролетела стая скворцов, словно их швырнули из горсти, а позади машины оставался шлейф пыли, похожий на хвост сердитого кота Пима.
Когда сверкнуло море, она постучала в кабину.
— Я сойду тут.
Юхан не стал спорить с Ладой, он уже знал, что лучше с нею не спорить, потому что она умела быть упрямой, когда хотела настоять на своем.
— Когда собираешься обратно? — только и спросил он, глядя на Ладу сверху, из кабины. — Я могу взять тебя на обратном пути.
Лада смотрела на светлые, цвета спелой пшеницы, волосы Юхана, на его серые упрямые глаза и такие же упрямые губы и думала, что Дана напрасно задирает нос: Юхан все равно женится на ней.
Она спросила:
— Ты когда думаешь возвращаться?
— Часа через два — три.
— Хорошо, я буду ждать тебя здесь. Мне достаточно два — три часа.
— О’кей! — сказал Юхан. — Заметано.
— Зачем ты говоришь на жаргоне? — укоризненно заметила Лада. Так обычно говорил папа Митя. — Тебе что, не хватает слов?
— Наверное, не хватает, — грустно согласился Юхан, — русских слов не хватает, а эстонских…
— Дана не знает, — закончила за него Лада, и они рассмеялись, как два сообщника.
— Смотри же, жди! — крикнул Юхан, отъезжая, и Лада махнула ему рукой.
Море было уже того цвета, каким оно бывает перед вечером: густо-синим, с бликами света. И чайки летали розовые от падавших сбоку солнечных лучей.
«Это хорошо, я увижу, как будет заходить солнце. Оно всякий раз заходит по-другому», — думала Лада, идя вдоль обрыва к тому месту, где дед Степан нашел ее мать. Это место было в стороне от поселка, недалеко от птицефермы, но ферму построили потом, после войны, а тогда это было совсем голое, пустое место. Тут только ветер гулял.
На самом краю обрыва росла дереза. Может, это она помешала матери сделать те несколько шагов, которые могли бы кончиться для Лады ничем?
«Как мало я знаю о маме, — думала Лада, — только то место, где ее нашли, дом, где я родилась, а она умерла от воспаления легких, и могилу на кладбище здесь, в Струмке. И еще знаю, что звали ее Марией. Об отце и того меньше, одно имя — Георг. Даже фамилию не знаю. У меня фамилия матери — Русет. Хорошо, что сохранилась ее метрика…»
Лада знала, что папа Митя пытался найти ее родственников в Кишиневе, но так и не нашел. Да и зачем ей какие-то родственники, если у нее есть папа Митя, и был еще дед Степан и бабушка Невена. Но папа Митя не соглашался, он говорил, что вот и его самого считали погибшим, а он выжил, пришел домой, и какое это было счастье для его матери и отца. Возможно, и ей, Ладе, обрадуются, и она принесет кому-то счастье.
— Мне никто не нужен, — отвечала ему Лада, — кроме тебя. Ты мне очень нужен. Ты — мой отец, и я тебя не покину ради каких-то незнакомых мне родственников.
У папы Мити большой шрам — от виска до подбородка, через всю щеку. Может, из-за этого шрама отказалась полюбить его тетя Шура? Значит она слепая, если не видит, что папа Митя красив даже с этим шрамом, может, даже еще красивее со шрамом. Куда она смотрит, эта Кострова Александра Андреевна, председатель колхоза, которую все считают умной и даже красивой женщиной? Ведь нет на всем белом свете лучшего человека, чем папа Митя, даже Женька и тот любит его как отца, и Лада не сердится на него за это. Пусть любит. Папу Митю есть за что любить.
Лада уселась среди зарослей дерезы и долго думала о несправедливости жизни, которая не позволяет быть счастливым ее папе Мите.
Потом она спустилась с обрыва, держась за выступающие из бурой глины такие же бурые камни, и выкупалась в море. Она долго плавала, потому что плавать ее научил папа Митя, и она не боялась заплывать далеко, так далеко, что берег становился едва различимым. Выйдя на берег, она отжала трусики и лифчик, подождала, пока они просохнут и полезла наверх, все так же цепляясь за камни. Она лезла, как ящерица — легко, проворно, не боясь высоты. Лада спешила, потому что надо было еще посмотреть на заход солнца, а это лучше наблюдать сверху, с обрыва. Правда, и тут, у самой воды, все было видно как на ладони — солнце заходило в море, но с обрыва это получалось так, вроде бы стоишь на балконе театра и смотришь, как впереди и внизу раскрывается необычайное зрелище, а ты не боишься, что кто-то заслонит его, помешает увидеть малейшие детали.
С обрыва Ладе были видны желтые полосы отмелей и темные, коричневатые пятна водорослей. Это — вблизи берега, а дальше простиралось тугое, будто свеженакрахмаленное полотнище моря. Солнце висело низко, теперь оно будет скатываться с быстротой, которая заметна глазу. Вот оно коснулось воды, край солнца растекся, как бы расплавившись, и солнечный диск стал похож на перевернутый вверх дном горшок. Горшок все тонул и уже стал напоминать алый зонтик. Затем это уже был просто серп месяца. Но и он превратился в небрежный мазок киноварью, — такие закаты любит писать Дана. Она берет краску, которая называется киноварью, и делает небрежный мазок. На всех этюдах Даны такой закат и остается, сколько бы ни смотрели, а этот, настоящий, погас тотчас. Дана любит говорить: «Надо спешить, чтобы ухватить натуру». Как же, ухватишь! Ведь все происходит так стремительно, все меняется буквально на глазах: и море, и небо, и земля, и даже сам воздух. Все это не сравнить ни с какой самой прекрасной картиной, потому что картина мертва. Нет, она, Лада, не станет художницей, потому что она не хочет ловить природу, как кота Пима за хвост. Пим и тот вырывается, потому что любит свободу. Даже на Пима лучше смотреть издали, так, чтобы он не замечал, что за ним следят. Тогда Пим — сам собой.
