Дочь - [132]

— Почему же он просто не отменил лекцию, не телеграфировал?

— Он считал, что вина не ваша, и не хотел этого делать. Он говорит, что ему тяжелее всего было разочароваться в его друзьях кооператорах, которые в такую тяжелую минуту бросили его. Материальные потери ничто в сравнении с его горем. Чтобы уплатить по счетам гостиницы, ему пришлось поехать в родной город к отцу. Отец его был богатым человеком прежде, но разорился, и единственное, что у них осталось, это старинные картины. Он продал одну из них, чтобы расплатиться… Беда еще в том, что хозяин гостиницы не хотел отпускать его, ему пришлось вас оставить в виде залога. Он обязан еще уплатить вам за лекцию…

— Ну, нет, скажите ему, чтобы он этого не делал…

Но самурай приехал. Смущаясь и краснея, он подал мне конвертик, перевязанный красным с белым шнурочком — знаком подарка. В конверте были деньги — сто иен. Я не взяла их.

Через неделю он снова приехал и, кланяясь, положил на татами длинный пакет, перевязанный подарочным шнурочком. Это было старинное китайское какемоно. Отказаться от подарка было нельзя. Я взяла картину.

Картина — вид домика в горах — и сейчас находится у меня. Когда я разворачиваю и смотрю на нее, мне представляется бурное течение Нагары, столбы огня, дождь огненных искр, птицы на вожжах, мифический человек в соломенной одежде и из–за всего этого великолепного зрелища на меня смотрит робкое, испуганное лицо юноши с взлохмаченными волосами — потомка самурая.

СЕМЬЯ ПРОФЕССОРА

Каждое утро в доме напротив раздвигалось шоджи и маленькое существо, точно весенний цветок в своем ярком кимоно, в белом фартучке с бритым затылочком, выползало на балкон и кричало тоненьким голосом:

— Тарутая–тан! Тарутая–тан (Толстая–сан),

— Охайо! Кадзу–чан! (Доброе утро!) — кричала я в ответ.

Семья профессора жила через дорогу. У него был полуяпонский, полуевропейский большой дом, с террасой, балконами, лужайкой перед домом и множеством цветов,

А через некоторое время няня — добродушная, смешливая Суми–чан — приходила к нам, таща на спине нашего маленького друга. У кого запас японских слов был больше — у Кадзу–чан или у нас, — я не знаю, но их было мало, мы почти что не могли разговаривать, а только улыбались друг другу. Кадзу–чан сейчас же решительно слезал со спины Суми–чан и, неуверенно семеня босыми крошечными ножонками, он только недавно научился ходить, бегал по татами.

Но и Кадзу–чан и мне очень хотелось разговаривать, и потому каждый день повторялось одно и то же:

— Корэ нанни? — спрашивал Кадзу–чан, тыкая пальчиком в незнакомые ему предметы (что это?).

— Корэ пан (это хлеб), — отвечала я, радуясь, что могу поддержать разговор.

— Корэ — нэко, — глубокомысленно заявлял Кадзу–чан, указывая на мирно спящего кота Дэбу–чана. Кот, прикрыв лапкой поднятую вверх морду, вывернувшись, любит спать на татами, выставив свое черное с белым пузо теплоте солнечного луча. Кота этого нам подарила сестра профессора, и мы страшно любили его. И хотя название у него было японское — Дэбу–чан, то есть толстый господин, разговаривали мы с ним по–русски, и он прекрасно понимал нас. Он часто гулял с нами, но шел за нами не по улицам, боялся автомобилей и собак, а по верху улиц, т. е. по крышам, заборам, и никогда не отставал от нас.

Один раз с котом случилось несчастье, после которого мы еще больше привязались к нему. В соседнем дворе был колодец, покрытый деревянным кружком. Дэбу–чан любил сидеть на колодце, и мы никак не могли отучить его от этой привычки. И вот как–то соседи доставали воду и забыли положить круг на место. Случайно выйдя на двор, мы услышали приглушенные котиные вопли, не сразу поняли, откуда они, не сразу привязали доску к веревке и опустили в колодец. Должно быть, кот был некоторое время в воде, он ослабел, никак не мог уцепиться за доску. Я побежала на соседнюю улицу за рабочими. Слов не было, и, задыхаясь, я только повторяла:

— Ирошай, дозу, хаяку ирошай! (Идите, пожалуйста, скорей идите!) — и они побежали за мной.

— Нэко, нэко–сан! — чуть не плача, повторяла Туся.

Один из рабочих быстро скинул с себя куртку, привязал полено к канату, а другой спустил его. Колодец был очень глубокий, не меньше 30 футов, мне страшно было за японца. Дэбу–чан, видимо, слабел, крики его были едва слышны, порой замирали совсем, он тонул. Но вот японец крикнул что–то из колодца, другой стал поднимать его. Кот лежал на руках японца, но мы были уверены, что он погиб. Он окоченел, не двигался, глаза были закрыты, ушки прижаты, мокрая шерсть прилипла, обрисовывая неестественно худое, жалкое тело и тонкий, длинный хвост.

Мы не знали, как благодарить японцев. Я дала им денег и просила сейчас же выпить сакэ. Тот, который лазил в колодец, был совершенно мокрый. Но японцы в ужасе замотали головами:

— Ийэ! Ийэ! — повторяли они (нет, нет). И еще что–то говорили, из чего я только поняла, что они денег взять не могут, потому что спасти кота было их долгом, они сделали это из уважения к Нэко–сан, то есть к господину коту

А Нэко–сан отогревался на груди у каждой из нас по очереди. Мы влили в него сакэ, валерьяновых капель, теплого молока, и каким–то чудом он выжил.