Дочь - [134]

Ольга Петровна занималась с Толей русским языком. Он говорил плохо, с трудом подбирал слова, с акцентом, писал небрежно, с ошибками, уроки мало интересовали его, может быть, он чувствовал, что они не нужны ему. Но приблизительно раз в месяц Толя получал длинные нежные письма от бабушки из Москвы. Он не мог сам читать их и прибегал к нам. Старая бабушка писала ему, как часто его сестра и она думают о нем, как они надеются, что он помнит еще Россию, их, просила его не забывать русский язык, чаще читать, чаще писать ей письма. Она писала, что Толина сестра ходит в школу, учится хорошо и она надеется, что и Толя учится хорошо, старается…

Не знаю, что чувствовал Толя, когда почти по складам разбирал бабушкины письма, тосковал ли он по родине, по бабушке, сестре и понимала ли старая бабушка, такая по письмам русская, представляла ли она себе, что внук ее уже почти японец, что он выводит иероглифы, ест лопух и сырую рыбу палочками, что он почти забыл русский язык и охотнее одним взмахом ноги накидывал гэта вместо нудных башмаков, которые надо было зашнуровывать и расшнуровывать, называл профессора «диадей», а Оку–сан тетей?

Часто по вечерам, когда профессор и Ока–сан уходили из дома, Тору–чан оставался за старшего с Суми–чан. Суми–чан заводила граммофон. Тору–чан любил слушать музыку, но не любил, когда Суми–чан ставила патриотическую песню, сочиненную в честь победы японцев над русскими.

— Не смей! — кричал Тору–чан. — Не смей ставить эту песню! — Но Суми–чан любила дразнить Тору–чана.

— Останови сейчас же! — кричал мальчик вне себя, топая ногами. — Если ты не остановишь, я сейчас уйду, и ты можешь весь вечер сидеть одна.

Суми–чан боялась оставаться одна, боялась доробо–сан — вора–жулика, — и ей волей–неволей приходилось сдаваться.

Один раз Толя пришел к нам прямо из школы, взволнованный, возбужденный, и стал без предисловия по–детски рассказывать нам, что случилось:

— Сегодня в школе у нас рассказывали про японцев, какие они храбрые — ничего не боятся: ни страданий, ни смерти, каждый японец готов умереть за свою страну и что это очень хорошо, потому что японцы победили русских… а русские все трусы! Мальчики стали дразнить меня, что я русский, трус. Мне стало очень обидно, я так рассердился, что почти что с ума сошел. Я стал бросаться на всех мальчиков и бить их кулаками…

— Ну и что же, учитель наказал тебя?

— Нет, не наказал, он даже не сделал замечания. Должен же я был показать им, что мы, русские, не трусы!

Я не знаю, где сейчас Тору–сан. Взял ли его русский писатель обратно в Россию или он остался у японского профессора и кто из него вышел — русский или японец?

Ока–сан — госпожа или окаа–сан — мать — это существо, которое должно быть всегда незаметно в японской семье. Ока–сан грациозно, тихо движется, никогда ни на кого не кричит, не сердится, не выражает протестов. Когда муж и жена делают покупки, то всегда Ока–сан принимает покупки от приказчика и покорно несет их домой. Вы сплошь и рядом увидите женщину с тяжелой ношей в одной руке, с ребенком в другой, с грудным на спине в то время, как повелитель спокойно налегке идет рядом, беззаботно покуривая папиросу. В трамвае женщина заботливо усаживает мальчиков 10–12 лет на свободное место, а сама, балансируя на своих гэта, держится за ремень, стоя в проходе с маленьким на спине.

Ока–сан обычно не понимает, что значит жить для себя, она вся полна только жизнью, желаниями своего «да–на–сан» и своих детей. И немного еще в Японии женщин, которые имеют смелость заявлять о своих правах и желаниях.

Мы любовались Ока–сан. Кротко улыбаясь, она неслышно двигалась по дому, целый день что–то делала, принимая ванну в последнюю очередь, после мужа и детей, обедая после всех, когда рис и рыба уже остывали и лучшие куски были съедены, ложась спать последней, когда все в доме успокаивалось, и просыпаясь первой, чтобы позаботиться о завтраке для мальчиков и мужа. И никому в доме, наверное, и в голову не могло прийти, что Ока–сан была первым, самым главным человеком в доме.

После нашего отъезда из Японии у профессора родился еще один сын, которого в честь моего отца назвали Лев, что по–японски произносилось: Риову–чан.

А через два года после рождения Риову–чана Ока–сан умерла от несчастных родов. И мне страшно подумать, как осиротели без нее и Тору–чан, и Тэт–чан, Кадзу–чан, и незнакомый нам Риову–чан.

ДЖИН-РИКША

Он отшвыривает ноги, как рысистая лошадь, и они быстро, быстро мелькают между гнутыми легкими оглоблями. Стальные сильные мускулы пружинят, шары перекатываются в икрах, как чугунные гири. Копыта его похожи на коровьи: черная суконная обувь с тяжелыми резиновыми подошвами сделана так же, как «таби», большой палец отделен и ступня раздвоена, отсюда и сходство с коровьими копытами. Зимой они в черных, летом в белых обтянутых куртках и штанах, широкие, плоские, как хлебные блюда, шляпы защищают худые загорелые лица. Джин–рикша толстые не бывают.

— Десево, — говорит старик Конисси–сан, совершенно не понимая, почему вопрос о рикшах мучительно меня волнует, — десево, спокойно.

И действительно, легко и быстро, без всякого, казалось, напряжения несся человек–лошадь по дорогам и улицам между автомобилями и, только когда останавливался, дышал тяжело и часто и бумажными чистыми платочками вытирал с лица и шеи обильный пот.