Дочь - [119]

Они прожили у нас два дня. Младший брат нарисовал Тусе много артистов театра Кабуки, старший просил ему на память написать изречение Толстого. Мы проводили их на поезд, и, когда они уехали, у меня осталось чувство, что мы не сумели им помочь.

По–видимому, они добились согласия отца, потому что, когда мы через некоторое время вернулись в Токио, оба брата встретили нас.

На курсах русского языка, которые мы открыли в Токио, старший брат был самым аккуратным и прилежным учеником. Наша дружба продолжалась. Он говорил уже немного по–русски, мы читали Тургенева, Достоевского, Толстого.

Юноша по–прежнему часто приходил к нам в дом и ездил с Марией–сан в кинематограф. Ольга Петровна уже совершенно спокойно отпускала с ним дочь, студент был своим человеком у нас в доме.

Но в один прекрасный день юноша не пришел на курсы. Нам сказали, что он серьезно заболел и уехал на родину. Прошло еще несколько месяцев, он не появлялся.

— Он больше никогда не придет, — сказал мне его друг. — Он был очень болен, лежал в больнице, теперь ему лучше.

— Чем же он болен?

— Серьезно болен, нервно болен…

Так и не добились ничего. А перед самым отъездом в Америку я получила от него милое, наивное и дышащее скромностью и самоуничижением письмо.

Он писал, прося простить его ради Христа за то, что он такой «неправдый» любил Марию–сан, любил, любит и всегда будет любить Марию–сан, чистую, чистую, как небо. Недавно во сне он видел Толстого, Ольгу Петровну, Марию–сан и меня, и все мы простили его и любили… Он проснулся и зарыдал от радости…

Милый, бедный студент, а мы не подозревали, какая драма разыгралась в его душе!

ФЕХТОВАНИЕ

Мы любили старика Идзюми–сана. Он был такой свой — русский, что мы забывали, что это человек другой расы, другой культуры. Может быть, это было потому, что он так долго прожил в России?

По–русски он говорил плохо, так что мы все — и Ольга Петровна, и Туся, и я — покатывались на него со смеху.

Идзюми–сан часто бранил меня за неделовитость, непрактичность:

— Толстая–сан, — говорил он, — большой дурак. Я делала вид, что обижаюсь.

— Почему же, Идзюми–сан?

— Вот деньги делать не умеет, большой дурак. Граф тоже был большой дурак, — увидав недоумение на моем лице, прибавил: — вот большой, умный дурак. Ничего не надо, ничего не надо, все раздавает! Большой дурак! — И, широко открывая рот и показывая полный рот золотых зубов, хохотал.

— А вы умный, Идзюми–сан?

— Я очень вумный, очень хитрый.

— А деньги умеете добывать?

— Деньги у меня мало, денег нету!

Один раз старик пришел грустный, грустный.

— Что с вами, Идзюми–сан?

— Вот я — «Живой труп»[102]. Старший сын, нехороший сын… учиться не хочет, сакэ[103] пьет, все деньги давай, давай… Я хочу, как живой труп, уйти из дома… Не хочу семья, жена, дети… вот уйду…

Но это бывало редко. Он постоянно шутил, смеялся, коверкая русский язык, и смеялся не только над нами, но и над самим собой.

Идзюми–сан казался старше своих лет: голова голая, лицо смятое, похожее на потемневшую, залежавшуюся, мягкую грушу, он ходил, не поднимая ног, волоча их за собой, и казался всегда усталым, разбитым. Мы удивились, когда узнали, что старик — большой специалист по самурайскому фехтованию.

— Когда фехтовает, я как молодой, — говорил он. — Все забываю — нехорошего сына, работу, забываю, что денег мало. Когда фехтовает, я честный, чистый, фурабрый, как Бог!

Мы думали, что преподавание фехтования давало Идзюми–сан побочный заработок, но, когда мы спросили его об этом, он даже испугался:

— Деньги нельзя! Вот чистый, когда фехтовает, о деньгах не думает!

У японцев есть обычай. Зимой, в самое холодное время, в течение известного срока они должны вставать около трех часов утра и заниматься каким–нибудь благородным спортом или искусством. Так, например, приверженцы «Но» поют, играют на старинных инструментах. Идзюми–сан преподавал фехтование.

— А почему же среди ночи?

— От сильный характер. Холодно, вставать не хочется. Идзюми–сан встает, фехтовает, как самурай!

Один раз он пригласил нас посмотреть на фехтование.

За нами приехал громадного роста бородатый японец в темном кимоно и широкой в сборках юбке. Японцы бород не носят, и этот молодой человек очень похож был на айна [104].

В фехтовальном зале было много народа. Жена и дочь Идзюми–сан хлопотали по хозяйству, готовили чай, ужин. Все собравшиеся, кроме Идзюми–сан, были молодые люди, большей частью студенты, одетые по–японски, некоторые в сборчатых юбках.

Нас усадили на полу, на возвышении, подали зеленый чай. Началось представление. Одновременно выступили несколько пар в шлемах, латах, кольчугах, юбках и белых таби[105]. Противники низко поклонились друг другу, скрестили рапиры и замерли. Мы жадно следили за ними, стараясь узнать среди сражающихся Идзюми–сан. Нашего проводника, похожего на айна, мы признали сразу — он был выше всех. Вдруг они все сорвались с места, дико, пронзительно, по–звериному закричали. Посыпались удары по головам, плечам, японцы метались со страшной легкостью и быстротой по мягкому, покрытому татами полу, прыгали, отлетали друг от друга, налетали снова.

— Раз, раз! — глухо раздавались удары рапир.