Дочь - [120]

«Неужели они так бьют по старой голове Идзюми–сан!» И вдруг мы узнали его. Он прыгал как–то боком, семеня ногами, скакал, метался из стороны в сторону, кричал, его так же, как других, били по голове.

— Неужели ему не больно? — беспокоилась Туся.

Сражение кончилось. Идзюми–сан проиграл. Противники низко, в ноги, поклонились друг другу и через несколько минут, переодевшись, присоединились к нам. И нас поразило, что в них не было заметно ни следа не только ненависти, но даже возбуждения борьбой. Расправив свои широкие юбки, они спокойно уселись рядом с нами, и только старик Идзюми дышал часто и тяжело, голая голова его ничуть не пострадала, а только блестела больше обыкновенного.

— Вот, уставал, — сказал старик.

Одна пара сменялась другой. Мы уже устали смотреть. Жена и дочь Идзюми–сан приносили и уносили подносы. Пили много сакэ, постепенно разгорались лица, ожесточеннее сыпались удары, более дикими становились крики сражающихся. В перерывах между фехтованием пели песни, играли на разных инструментах.

Мы решили ехать домой и пошли к выходу. Высокий айн вырос перед нами и молча пошел впереди по направлению к станции.

— Спасибо, спасибо, Идзюми–сан, — кричали мы, поспешая за бородатым.

* * *

Да, мы сами того не знали, как мы привязались к старику Идзюми–сан. А вместе с тем он забыл нас. Недели три его не было. Я хотела позвонить в редакцию, но не сумела этого сделать, хотела поехать, но откладывала. И вдруг я получила открытку. Я едва разобрала, что было в ней написано неверным, расползающимся почерком. Идзюми–сан писал, что он в больнице, что он очень болен, и просил сварить и принести ему русский кисель. Письмо было подписано: ваш старичок. Я немедленно отправилась к нему. Он слабо пожал мне руку.

— Умирает, — сказал он. — Вот, много фехтовал, уставал — воспаление-Доктора сказали, что он был слишком стар для того, чтобы выносить резкие движения фехтования. У него сделалось воспаление легких и усложнилось гнойным плевритом.

Русский кисель — было последнее кушанье, которое он съел.

И когда пришло известие о его смерти, мы прочувствовали, что потеряли друга.

ДЕРЕВНЯ

Начало января. Сумерки. Мы подъехали к тяжелым, шалашом свисающим воротам, крытым черепицей. Широким, просторным двором мы прошли к длинному белеющему бумажными стенками деревенскому дому и через деревянное крыльцо вошли в комнату, ожидая тепла после долгой езды по морозу. Но нас сразу охватил леденящий холод нетопленых, будто нежилых комнат.

— Пожалуйста, входите, раздевайтесь, — говорил нам молодой хозяин Исида–сан.

Никто не торопился закрывать бумажные двери, да и печей кругом не было. Но мы покорно сняли шубы и задрожали. Японцы и не думали согревать дом, они согревали себя. Нас тоже одели в теплые, ватные кимоно и пригласили сесть на подушки на пол около жаровни, накрытой большим ватным одеялом.

— Это котацу, — сказал Исида–сан, — сейчас вы согреетесь.

Мы все сели вокруг «котацу», закрывшись чуть не по пояс одеялом. Японка принесла неизменный зеленый чай, и через несколько минут мы почувствовали, как раскаленные угли под одеялом грели нам ноги, тепло поднималось выше, и стало совсем тепло.

Профессор Набори, приехавший с нами из Токио, и Исида–сан оба говорили по–русски. Года за два до нашего приезда в Японию Исида–сан был в России и в Ясной Поляне. Я показывала ему школу, музеи, деревню, устроила вечер с народным пением и пляской. Теперь он старался отплатить мне за гостеприимство.

Набори–сан ездил в Россию на торжества по поводу столетнего юбилея моего отца в 1928 году.

Сестра Исиды–сан принесла нам ужин — торжественный новогодний ужин — каждому отдельный поднос на ножках. Центральное место на подносе занимало январское кушанье — суп, в котором плавали сладкие грибы и кусок белого, особо приготовленного теста.

Отец Исиды–сан — суровый старик с длинными, свисающими книзу усами, скорей похожий на китайца, не ел, он сидел около хибати в сером, грубого шелка кимоно, курил длинную трубку с золоченым наконечником и молчал. В его умных, спокойно–уверенных глазах пробегала усмешка.

Что он думал? Гордился ли своим сыном–интеллигентом, не понимающим, по–видимому, ничего в хозяйстве, любящим книги, литературу, или огорчался, что сын не помогает ему разводить тутовые деревья, шелковичных червей? По одному взгляду на большой новый дом, на двор, служебные постройки было видно, что хозяйство здесь прочное и что старик хороший хозяин.

После ужина все перешли в соседнюю комнату, где тоже не было ни столов, ни стульев, одни шелковые подушки на полу, но зато по стенам стояли полки и шкафы с книгами, большей частью русскими. Профессор Набори, Ольга Петровна, Туся и я жадно принялись рассматривать их. Профессор — потому что он преподавал в университете русскую литературу, а мы — потому что уже несколько месяцев не видали ни одного печатного русского слова.

А старик со своей трубкой перешел в ту же комнату и, сидя неподвижно на подушке у хибати, не переставая курил и насмешливо улыбался. О чем он думал?

Во дворе шло движение. Стучали гэта по булыжнику, кто–то перебегал от одного окна к другому.