Дочь - [113]

Когда я приехала в Японию, японская музыка доносилась до меня только отрывками: то на улице из раскрытых окон, то по радио из соседней комнаты, то пела в саду няня–японка, укачивая младенца. Я с жадностью ловила эти случайно долетавшие до меня звуки.

Один раз после суетливого рабочего дня за нами заехал знакомый профессор Ионекава–сан и пригласил нас на концерт его сестры в отель «Империаль». Я устала, у меня болела голова, и хотелось отдохнуть. Но все же я согласилась поехать на часок на концерт.

Впечатление было настолько сильное, что я не вернулась через час домой, но просидела до самого конца, потрясенная тем, что я слышала. Даже внешний вид этих женщин в темных кимоно, с серьезными лицами, с закрытыми глазами, на фоне зеленого бамбука и приземистой сосны поразил меня своей строгой красотой и сдержанностью. При кажущейся наивности и скупости звуков — сложнейшее музыкальное построение и громадное искусство в исполнении. Как будто бы творец этой музыки из стыдливого целомудрия избегал дешевых эффектов и ничем не старался украсить свое произведение. Сначала кажется, что звуки естественно примитивны, и только через некоторое время начинаешь понимать ту громадную технику, которая необходима при игре на японских инструментах. Особенно поразила нас своей красотой последняя песня, исполненная сестрой Ионекавы–сана под аккомпанемент шякухачи и семисена[98]. Нам сказали, что это была поминальная песня. Но еще не зная этого, мы были уже поражены торжественностью и глубиной ее мелодии.

Не меньшее впечатление произвела на меня и японская живопись. До того, как я попала в первый раз на выставку в Фукуока, я имела довольно смутное понятие о японской живописи. Иллюстрации в книгах, немногие виденные мною гравюры оставили во мне впечатление чего–то не совсем понятного, но изящного. Как и в музыке, меня несколько отпугивала необычность технических приемов, искусственность человеческих фигур и лиц. Но вот я попала на выставку, и у меня осталось впечатление, что люди, имеющие в руках драгоценные камни, меняют их на стекло. Сначала я попала в отделение европейской живописи. Я никак не ожидала того, что увидела. Передо мной были те же пестрые пейзажи, голые женщины, натюрморты — все, что я видела на многих европейских выставках. Здесь не было ничего оригинального, самобытного, японского. Я невольно была разочарована. Неужели это и есть настоящая японская живопись, о которой мне приходилось слышать как об искусстве совсем своеобразном. И только попав в другое здание, я нашла то, что ожидала, и даже больше того.

Первое, что бросилось в глаза, — рыбы. Среди полуфантастических морских водорослей прозрачные, голубоватые рыбы. Я видела, как, уставив глаза в одну точку, они мерно шевелили жабрами. А вот другая картина — цветет вишня, сакура. Безлистная, покрытая тяжелыми розовыми цветами ветка изогнулась, по ней порхают маленькие разноцветные птички… У меня разбегаются глаза. Что это? Туман, вы чувствуете, как вас пронизывает едкая сырость, едва вырисовывается лодка, на борту люди в странных соломенных одеждах, и на задранном кверху носу — птицы с длинными клювами.

— Рыбная ловля, — говорит заведующий. — Это птицы кармеранты, они ловят рыб. Вам нравится?

— Да, очень. — Я стою как зачарованная, мне не хочется уходить.

А вот японский натюрморт. В корзине синие, серебристые рыбы. Одна наполовину выскочила из корзины, изогнулась, чешуя серебром отливает на солнце.

Здесь, в Токио, на выставке в Уено–парке я проверила свое первое впечатление. То же ощущение чего–то прекрасного, тонкого и изящного. Нежные, едва заметные линии дают картине необычайную легкость и воздушность.

Но я должна оговориться, я не художница и высказываю здесь только непосредственные чувства.

В Японии мне пришлось познакомиться еще с новым искусством, до сих пор совсем мне незнакомым — с искусством созидания дома. Мы, русские, за редким исключением, привыкли небрежно относиться к обстановке своего жилища. Форма для нас стоит всегда на втором плане, и русские люди точно стесняются позаботиться об окружающих их предметах. Тем более поражает нас сложная обдуманность каждой мелочи японского дома. Это не роскошь европейского или американского жилища, где все приноровлено к внешнему удобству. Нет! Японский дом скорее неудобен для жилья изнеженного европеизированного человека, но все дышит в нем строгой чистотой и скромностью! Его богатства никогда не бросаются в глаза. На первый взгляд дом крестьянина ничем не отличается от дома богача, и только опытный глаз может постепенно оценить скромные на вид богатства: драгоценное дерево, старинную посуду, камни, растения, привезенные с далеких гор. Каждая вещь в доме, каждое деревцо и камень имеют свою длинную историю. Мы привыкли подходить к предметам с вопросом: удобно, неудобно? красиво или некрасиво? Созерцательный взгляд японца смотрит куда–то по ту сторону красоты и удобства. Мы видим огромный камень в саду, с углублением, наполненным водой для омовения при входе в домик для чайной церемонии, и думаем, каких огромных усилий стоило перевезти сюда этот камень и не проще ли было приспособить для омовения что–либо другое? А углубленный взгляд японца видит за этим камнем водопад в далеких горах, который, тысячелетиями падая с высоты, выдолбил в нем углубление. В прудике, под полукруглым мостиком, лежит огромная каменная черепаха. Золотые рыбки, играя, проплывают между ее кривыми лапами. Она почти незаметна там, в тенистой глубине, и не каждый, гуляя по саду, обратит на нее внимание. Но тем сильнее будет поражен тот, который ее заметит, поражен скромностью хозяина, поместившего драгоценную тысячелетнюю вещь в такое укромное место. По–видимому, в этом и заключается вся тонкость японского творчества: прекрасное, драгоценное не должно кидаться в глаза.