Дочь - [112]
Другой знакомый японец, Набори–сан, живет по–европейски, в кабинете у него письменный стол, электрическое отопление. Но когда мы пошли обедать, то попали в чисто японскую комнату. После обеда мы играли в разные игры с его детьми. Семья необычно дружная, приятная. Когда стали играть, старшая девочка обратилась к нам по–японски: «Можно Кунью–сан». Это она просила принять в игру их прислугу. Они ее любят, как члена семьи. Это я наблюдала везде. Прислуга «сан», и ее уважают и любят.
Чиба–сан студент. Один раз он пришел, молча поставил на пороге корзину с яблоками. Потом подал письмо на трех страницах, где он говорил о своей любви к Льву Николаевичу и о том, как он хочет со мной говорить. Письмо было так прекрасно написано по–русски, что я решила, что Чиба–сан владеет языком, и заговорила с ним на своем родном языке. Но оказалось, что он не может связать двух слов. Он потом сознался мне, что всю ночь составлял это письмо.
Чиба–сан некрасивый, на его лице много, много мелких морщинок, но когда он улыбается и показывает свои ужасные зубы, испещренные золотыми пломбами, как, между прочим, почти у всех японцев, у него детское, доброе лицо. Он хотел непременно мне подарить полное собрание сочинений отца на японском языке, я едва–едва уговорила его отказаться от этого желания, так как все равно я прочитать по–японски ничего не могу. Он сказал мне: «Я хочу знать: где правда?»
— Так вы ищите и должны найти, если вы будете искать у других, вы ее не найдете, надо в себе найти ее.
— Нет, я нашел, я нашел ее у Толстого, — сказал он мне. — Он мяса не ест, не курит, не пьет.
Он «старший сын». Его отец купец. Он заставил сына идти на юридический факультет. «А я не люблю этой науки, — говорил Чиба–сан, — я хочу учиться литературе, я хочу изучать русский язык, чтобы по–русски прочитать «Войну и мир». Нет ни одного сочинения Толстого, которого бы я не читал. Я хочу ехать в Россию. Но отец не позволяет мне. У меня есть брат. Я люблю его. Брат тоже любит Толстого, кроме Толстого любит Тургенева и Достоевского. Если я не смогу изучать русский язык, ехать в Россию, пусть брат все это исполнит, он не старший сын».
Чиба несколько раз у нас обедал. Я его угостила борщом. Он съел, как я иногда на японских обедах глотаю клейкий суп из сырой горной картошки — одним духом.
— Чиба–сан, хотите еще?
— Спаси, — сказал он (он всегда говорит спаси вместо спасибо), — мне уже довольно.
Следующий раз, когда мы его пригласили обедать, он просто сказал — «Спаси, мне уже довольно», — хотя не начинал еще есть. Он боялся, что мы его опять накормим борщом.
Чиба–сан каждый раз приходил с записочкой, которую он заранее составляет по словарю на русском языке.
— Здравствуйте, простите, что я вам помешал поздним приходом. Можно ли мне приходить по средам? — и при этом усиленно, как–то неестественно перекатывает букву рррр.
ЯПОНСКОЕ ИСКУССТВО
Первые непосредственные впечатления ни к чему не обязывают, и потому писать о них через неделю по приезде легче, чем через два месяца. Глаза, слух, все существо человека радуется тому новому, непривычному и прекрасному, что перед ним открывается. Теперь, через два месяца, познакомившись с Японией несколько глубже и шире, я поняла, что для того, чтобы узнать эту страну, нужны многие годы. Освоившись немного с укладом японской жизни, мы уже не оглядываемся с изумлением на улицах, мы научились кое–как изъясняться, пользуясь двумя десятками японских слов, умеем есть палочками, но с каждым днем все больше и больше убеждаемся в том, что за внешней простотой кроется сложная и неизвестная нам жизнь.
Я все время стараюсь уловить сложившиеся веками традиции, угадать внутреннее содержание японской жизни. За это время нам удалось побывать в театре, на выставках картин, на концерте японской музыки, познакомиться с домашней жизнью японцев и присутствовать на чайной церемонии.
Японское искусство для нас «терра инкогнита»; некоторые отрасли его остаются до сих пор не совсем понятными. Так, например, японский театр. Я знаю, что мои соотечественники восхищались театром «Кабуки», когда он приезжал в Москву. Но сама я, побывавши два раза в театре, еще не разобралась в массе странных впечатлений, таких необычных и совсем не похожих на реалистический театр, к которому я с детства привыкла. Правда, что, побывавши во второй раз, я начала уже привыкать к странным звукам голосов, минутами увлекаясь содержанием пьесы (я видела «47 самураев»), забывала внешние странности изображения. Моя вера в исключительно тонкий и изящный вкус японцев поддерживает во мне уверенность в том, что, в конце концов, я пойму и эту область японского искусства.
Две другие области захватили меня целиком. Я говорю о музыке и живописи.
Японское пение мне пришлось слышать впервые в Ясной Поляне, когда я была еще девочкой. К моему отцу приехали два японца. После серьезных разговоров они по нашей просьбе спели японскую народную песню. Это было так непохоже на то, что мы называем пением, так для нас необычно, что мы не могли удержаться от смеха, хотя это и было очень невежливо. После этого мне несколько раз пришлось слышать японское пение в России. В последний раз нам пели две гостившие в Ясной Поляне японки, и тогда впервые пение показалось мне не смешным, но мелодичным и приятным.
