Дочь степи. Глубокие корни - [86]

Но сегодня до этого не дошло. Мешало присутствие постороннего человека, да и растерянный вид мужа удерживал.

Нагима с улыбкой попрощалась с гостем. Они уехали, а Нагима снова принялась за уборку. Уже на полу валялись окурки, лежали на книгах прогоревшие спички. И так всегда. Соберутся несколько человек, разговаривают, советуются, спорят. Перед съездом или конференцией составляют списки, проекты резолюции, тезисы. Комната наполняется клубами дыма. Везде валяются окурки, клочки бумаг. Долго потом Нагима убирается, проветривает комнату, приводит ее в порядок.

Чтобы рассеять свои печальные думы, вошла Нагима в спальню. Ребенок спокойно спал. Она вернулась в кабинет, приколола сорвавшуюся диаграмму, прибила к стене портрет Камиля Якупа, вымела пол. Усталая, опустилась на стул.

— Уф! Пусть приходят, сорят… Все равно.

В это время снова зазвонил телефон.

— Где ты пропадаешь? — говорит Шаяхмет. — Ведь на суде идет самое интересное. Сейчас будут допрашивать Салахеева, Иванова и Александру Сигизмундовну. Иди скорей!

Нагима забыла усталость. Поспешно умылась, причесалась, поцеловала дочурку и сказала старухе:

— Бабушка, если что случится, пошлешь Хасана.

И ушла в суд.

XXXVI

Три момента — хозяйственный, политический, убийство. Суд готовится перейти к разбору второго момента. Центральной фигурой здесь был Салахеев.

Говорит Шарафий, раскрывая моменты смычки города с деревней.

Он говорит о том, как в редакцию поступает сообщение. На маленьком клочке бумаги неразборчивым почерком Фахри пишет:

«Ревизия прошла отлично… Перина мягкая, самогонка — первач, четыре курицы, баня… свежие березовые веники… За такую ревизию товарищу Салахееву нижайший поклон».

Нагима, войдя в зал суда, сначала ничего не поняла.

Свидетель Шарафий продолжал:

— Фахри я знаю давно. Вначале мы вместе с ним были на фронте, в татарской бригаде. По окончании войны партия командировала меня в Москву, в институт. Вернувшись оттуда, стал я работать в газете и снова встретился с Фахри. Он посылал нам сообщения, написанные ужасными каракулями. Разобрать их стало трудно, но материал всегда касался интересных моментов из жизни деревни и нередко вскрывал значительные гнойники. Много писал он о «Хзмете», о «собаке, лежащей на совхозе». Вначале я не решался печатать все его заметки, хотел прежде проверить их. Для этого я давал их переписывать, переводил на русский язык, один экземпляр оставлял у себя, а два остальных посылал в прокуратуру и профсоюз Рабземлеса. Но все это у них залеживалось.

Вкралось тогда у меня сомнение. Скоро я понял, что одним своим концом нитка тянется к Салахееву, а другим к Иванову. Тогда я решил посоветоваться с Василием Петровичем. Но он уехал в Москву, а оттуда отдыхать на Кавказ. Тут и решил я: «Постой, думаю, ведь мы вместе с Фахри были на фронте, вместе боролись в первые тяжелые годы создания молодой Татарской Республики. Давай же и здесь свяжем судьбу. Судьба редактора и корреспондента будет общая, вместе будем работать, вместе и ответ держать. Если сообщения окажутся ошибочными, если привлекут за них к суду, вместе сядем на скамью подсудимых».

И стал я помаленьку печатать его сообщения.

Поднялась буря. С одной стороны, Салахеев разбушевался, с другой — Иванов. Чего только не наговорили! И что редакция нетактична, и что наша газета живьем топит спецов, и что Фахри и Шарафий подрывают образцовый совхоз! Достигла эта буря парткома и контрольной комиссии. Салахеев везде кричал: «Все это дешевая демагогия! Все это тайные интриги групповой борьбы, происходящей между «четырнадцатью и двадцатью четырьмя».

Но его крики не помогли. Было решено послать в «Хзмет» ревизию. В это дело вклинились некоторые старые грешки Салахеева, вроде истории с татарским театром и бухарские события… Результат вам известен — герой стоит перед нашими глазами.

Шарафий думал, что на этом его показания закончены, но нашлись желающие уточнить их. Первым задал вопрос один из заседателей:

— Что скажет по поводу показаний свидетеля Федор Кузьмич Иванов?

Иванов одет как рядовой русский интеллигент, взгляд покорный, во всем обличье сквозит готовность давать суду ясные ответы.

— Действительно, в прокуратуру поступали письма из редакции. Все они должны были проходить через меня. Я в течение семи месяцев задерживал их, некоторые сжег, а те, что уцелели, отобрали при обыске. Очевидно, они приобщены к вещественным доказательствам.

Говорил Иванов спокойно, медленно, как о событиях, его не интересующих и не имеющих для него никакого значения.

Далее перешли к истории с татарским театром и к бухарским событиям. Объяснения давал Салахеев.

— История с театром — сплетня, блеф. Пятнадцать лет тому назад я был суфлером. Потом, не поладив с администрацией, ушел из театра. Мои враги раздули этот случай, утверждая, что якобы во время гастролей в Красноярске я скрылся с последними грошами театра, предназначенными для афиши. Это чистейшая сплетня, голая выдумка. Никакой кражи не было. Наоборот, в труппе остались мой казакин и тюбетейка.

Эта история была всем знакома. Публика с улыбкой стала перешептываться, делиться подробностями, сплетнями. Никто не придал этому случаю большого значения. Но к бухарской истории отнеслись совершенно иначе.