Дочь степи. Глубокие корни - [62]

Валий-бай умолк. На глазах Мариам-бикя сверкнули слезы.

Только отведав сладкий компот, поданный на десерт, прервал Валий-бай воцарившееся молчание:

— Так-то вот, старуха! Ты говоришь: «Если умело жить, на наш век хватит». Кто его знает… Вперед загадывать нельзя. Неизвестно, что нас ожидает…

Валий хотел заговорить о другом, но в голове теснились воспоминания о минувшем и не уходили. Воцарилось молчание.

Мариам-бикя убрала обеденную посуду, переменила скатерть, подала чайные приборы, поставила на стол мед, печенье и стала разливать чай.

— Сколько земель было! Сколько леса! — задумчиво заговорил Валий. — А теперь что осталось? Помнишь, тогда еще и большевиков не было, вдруг, нагрянули мужики, захватили землю. Да ведь кто? Мусульмане, братья по вере! Я ли не строил для них мечетей, не приглашал мулл? Слышал я когда-то, что дело не в вере, а в имущественном положении. Верно, оказывается… Хотя… не все ли равно. Не взяли бы крестьяне, взяли бы большевики. Теперь распоряжался бы ими «Татсовхозтрест». Сильно изменилась жизнь, и нельзя не считаться с этим.

Одним глотком выпил Валий остывший чай и снова заговорил обиженным тоном:

— Дожили до того, что дети на улице стали дразнить. Иду это я с базара, а целая куча ребят кричит: «Вон дедушка-контр идет! Дедушка-контр идет!» Рассердился я, повернулся к ним, хотел обругать, да не успел. Один из них схватил камень, швырнул в меня. Все с хохотом разбежались. Вот она, жизнь!

— Мало ли хулиганов… Напрасно расстраиваешься. Не вечно же так будет, и для нас выглянет солнышко. Вон вчера жена Садрийбая рассказывала, что англичане снова зашевелились и прогнали всех коммунистов, а тех, кто остался, уничтожили до последнего.

— Эх, старуха, старуха! — отозвался Валий, вытирая платком влажный лоб. — Что могут сделать одни англичане? Ведь против Советов шли и японцы, и французы, и поляки, и американцы, да только ничего не вышло. Дьявольская сила есть у большевиков. Ты говоришь — все переменится. Дай бог! А если нет? Если Советы укрепятся? Если мы проедим что имеем? Тогда как? Милостыню просить будем? Теперь дети «дедушкой-контром» величают, а тогда «нищим-контром» дразнить станут.

Мариам-бикя ежечасно, ежеминутно думала о прошлом, мечтала о возврате потерянных земель, угодий, магазинов, часто бредила этим ночами. Безнадежность мужа ей не понравилась. Тоном упрека она сказала.

— Да нет же! Ты слишком мрачно смотришь на жизнь. Бог даст, все изменится к лучшему.

— Эх! Сколько лет пытаются изменить! Думают над этим не такие, как мы с тобой, а люди умные, ученые. Разве не говорили: «Не горюйте, что отняли богатство. Это временно. Самое большее через три дня все будет по-старому»? Потом сказали, что нужно обождать три месяца. Мы ждали. Ждали три дня, три недели, три месяца. Прошло три года и еще три года. Скоро пройдет еще три года. Кто знает, сколько еще ждать. Обожжешься горячим молоком — на холодную воду дуешь. Лучше синица в руки, чем журавль в небе. Пусть запасы лежат. Они есть-пить не просят, всегда пригодятся. А случится что, будет возможность нанять лучших адвокатов. Не помогут они, так золотой ключ и поважнее двери откроет. Помнишь, пришла необходимость, тряхнул мошной, шестьдесят тысяч выложил, а добрался до самого Распутина, исхлопотал помилование… А ведь каторга грозила. Деньги и теперь силу имеют: одного угостишь, другому в карты проиграешь, жене третьего подарок к именинам сделаешь…

Нескоро закончили Валий и Мариам-бикя задушевную беседу, в которой тесно переплелись недовольство сегодняшним днем, тоска о минувшем и надежды на возврат былого.

Потом крепко заперев двери, пересчитали запасы, пересмотрели ценности.

— Сама знаешь, — сказал под конец Валий-бай жене, — на будущий год Мустафе надо в университет поступать. Если я не устроюсь на службу, его будут называть сыном спекулянта и не примут, а если примут с натяжкой, будут при каждой чистке привязываться.

Мариам-бикя и сама понимала, что иного выхода нет, и в душе согласилась с необходимостью отъезда мужа в совхоз. Но беспокойство не покидало ее.

— Если бы в городе жить, а то ведь в деревне, среди мужиков. Ведь они грубые, неотесанные, а теперь к тому же волю чувствуют, — сделала она последнюю попытку возразить Валий-баю.

Но он только рукой махнул.

— Нет, старуха, нам в городе устроиться нельзя. Здесь нас всякая собака знает. Здесь врагов больше, чем друзей, каждый норовит напакостить. Положимся на милость божью. Начинай помаленьку приготовлять что нужно.

XVII

Самым трудным оказалось подыскать надежного человека, а отпустить мужа одного Мариам-бикя категорически отказалась. Самой ей ехать в совхоз на постоянное жительство было нельзя — она не могла бросить квартиру и оставить без присмотра сына.

После долгих размышлений Мариам-бикя решила на первых порах поехать с мужем, а на это время оставить домовничать старшую жену Садрия.

— Все равно ты у себя ни радости, ни привета не видишь. Поживи у меня, присмотри за домом, а я поеду на несколько месяцев к мужу, налажу ему хозяйство и вернусь, — сказала она.

В двух маленьких комнатушках, составляющих квартиру Садрия, среди вечных дрязг и ссор, жили его две жены и трое детей. Крохи, уцелевшие от прежнего богатства, были прожиты. Семья терпела нужду. В довершение всего две жены никак не могли поладить между собой. Младшая жена была женщиной злой, ехидной и, чувствуя поддержку мужа, не стеснялась проявлять свой нрав. Поэтому в квартире не прекращалась ругань, крики, нередко превращавшиеся в потасовки. Садрий, возвращаясь вечером с барахолки и замечая синяки и царапины, украшавшие физиономии жен, принимался «учить» их обеих, причем больше тумаков всегда доставалось старшей жене. Вечные побои надоели той, и она с радостью приняла предложение Мариам-бикя остаться домовничать в ее квартире.