Дочь солдата - [4]

Газик трясся и скрипел на ухабах. Голову у Веры мотало из стороны в сторону.

В селе Дебрянске шофер притормозил возле чайной.

У коновязи скакали, грелись нахохленные воробьи, стояла автомашина, крытая брезентом, и понурые лохматые лошади жевали сено. Рыжая, в новой сбруе лошадка добирала со снега солому.

— Эта тягловая сила, — шофер указал на рыжую лошадку, — доставит вас до места.

Потаповская, из «Гвардейца». Раз соломой кормят — непременно оттуда.

— Дача! — тетя сердито свела черные брови. — Лошадей кормят соломой!

Верка думала, что их ездовым будет бородатый и в тулупе старик с кнутом за голенищем, в мохнатых рукавицах. А на дядин вопрос: «Кто здесь из „Гвардейца“?» — в чайной отозвался веснушчатый парнишка. Лошадь рыжая, и он ей под масть.

— В момент доставлю, — обнадежил парнишка. Оттопыривая губы, дул в блюдечко. Был он в фуфайке, подпоясанной ремнем, рукавицы и шапка лежали под столом, на пестром половике. Он был, как мужичок с ноготок, с достоинством расспрашивал дядю, вел себя степенно.

— Вы-то чьи будете?

— Теребовы…

— Ну? — Парнишка переменился в лице. — Вы, дяденька, не Ивана Хромого сын?

— Точно!

— Эвон что… — Парнишка смутился, у него покраснели уши, и он полез под стол за шапкой и рукавицами. Он не знал, куда их девать. Положил рядом со стаканом чаю — вроде неудобно. Запихал под себя — так еще хуже. Парнишка судорожно вздохнул и не нашел ничего лучшего, как опять положить их под стол и загородить большущим своим валенком.

— Дяденька, — отчаянным голосом пролепетал мальчик, — мы с вами родня. Родня мы, и большая.

Парнишка, преодолевая застенчивость, поздоровался со всеми за руку:

— Поздравляю с прибытием! Я — Леня Теребов. Батя у меня был председателем колхоза. Ну, до того самого, как срок ему дали…

Дядя понимающе кивнул:

— Ясно. Много ему осталось?

— Не-е… домой собирается, — засветился Леня от радости. — А вы у нас остановитесь? По-родственному?

— Зачем вас теснить, — возразила тетя. — Ты нам, дружок, порекомендуй квартиру. Мы на отдых едем.

— Как хотите. Деревня-то у нас разбойная, в любой избе — одна благодать.

— Как разбойная? — воскликнула тетя. — Что это еще значит?

— Ну да, разбойная, — мальчик взглянул на Николая Ивановича. — В нашей стороне все деревни разбойные. Чего тут особенного?

— Действительно, ничего, — поджала тетя губы на Николая Ивановича: куда, мол, нас завез.

— А остановиться можно хоть у Чебыкиных, изба у них с запасом. Живут Чебыкины вдвоем: старик да старуха. Или у Петровны можно. Бабка Домна вовсе одинокая. Сыновья у нее в Череповце, на металлургическом заводе. Только, — Леня замялся, — понравится ли вам?

— А что? Очень уж нечисто? — забеспокоилась тетя.

— Чисто… Две горницы, кухня. Обстановка почти что городская… Да жила она, бабка-то Домна.

Леня покосился на дядю. Николай Иванович, опустив глаза, позванивал ложечкой в стакане.

— Договоримся, — сказала тетя решительно. — Беру это на себя. А в колхозе как у вас живут?

— Дородно. Очень даже рогато зажили за последние годы.

Верка смотрела на Леню со страхом: он из разбойной деревни, он живет рогато. Вот ужас!

Вещи погрузили на розвальни. И поехали. Лошадь трусила еле-еле, а гривой трясла, расстилала хвост, будто невесть какой рысак.

— Это Рекрут! — оправдывался Леня. — Рекрут… ужели не знаете! — От волнения он путался в вожжах.

— А ехать еще далеко? — спустя полчаса спросила тетя.

— Не-е! — простодушно отозвался мальчик. — Зимником-то рукой подать. От Дебрянска километров двадцать, даже того не наберется. Летней дорогой — и все сорок. В объезд болота потому что…

— Господи! — встревожилась тетя. — Николай, ты слышишь? Где видано, чтобы такого малыша, — тетя заботливо поправила на Лене шапку, — такого маленького отправляли в дальнюю и, наверно, опасную дорогу! Одного! Одного… ох ты, господи! Нет, этого оставить нельзя.

— Да у нас ведь каникулы, — сконфузился Леня. — Что вы!

Навстречу за долгие часы езды попались две-три деревеньки. Они были как одна. И представлялось, что розвальни и Рекрут все кружат по лесам, по лесам черным и угрюмым, сбились с пути и заезжают все в ту же деревню — с гумнами и скирдами соломы, с обледенелым срубом колодца у дороги и громадными, сложенными из толстых бревен приземистыми избами. Грузные, неуклюжие избы посверкивали окнами из-под насупленных крыш, тяжело сидели в сугробах…

Такой же открылась к вечеру и деревня Светлый Двор. Те же гумна и амбары, колодец с журавлем, рябины под окнами, те же нескладные избы, раскиданные далеко одна от другой. Только и было отличия, что на краю деревни черную незамерзшую речушку, дымившую на морозе белым паром, пересекала плотина. На берегу что-то строилось. Белели стропила, свежим мхом краснели проконопаченные стены, груды щепы, опилок валялись на притоптанном снегу.

А заборов, конечно, и в помине не было…

Так вот ты какая, разбойная деревня Светлый Двор!

На стук в заиндевелое окно одной из изб долго никто не откликался.

— Спит бабка, — сказал Леня. — Всех-то ей забот — с печи да на печь.

Наконец заскрипели половицы в сенях, из дверей появилась, кутаясь в платок, старуха в мятом сарафане.

— Чего? На постой? — бабка зевнула; одна щека у нее была красная — наверно, отлежала ее на печи. — А сколь положите? У меня ведь и трактористы останавливаются.