Дочь предателя - [5]

Было весело.

В один из таких дней я, как обычно, сидела в воде на отмели. Ниже по течению Томик громко лаял на мальчишек. Те на него брызгались, брызги летели веером. Рядом на берегу Тимка и бывший второгодник Семен толкались, спорили из-за «блинчиков», бегали мимо меня по воде, отыскивая ценные голыши. Я какое-то время смотрела на них и Томика, потом стала смотреть на быстрые мелкие волны, которые вихрились вокруг моих ног. Течение подталкивало, я упиралась за спиной в дно руками, чтобы не сползать с места, а ноги болтались, качались и тянулись вперед, как будто хотели уплыть отдельно от меня. Когда надоело, я перевернулась на живот, легла на локтях носом к берегу, и мелкие волны забурлили у щеки. Я закрыла глаза. Макушку немилосердно пекло. Я подумала, что, наверное, зря сняла панаму. А сняла я ее потому, что, мало ли, уплывет, а потом за нее достанется. В этот момент меня что-то будто тюкнуло по затылку, и я провалилась в темноту.

* * *

Когда я пришла в себя, я лежала на простыне с подстеленной клеенкой. В ногах блестела никелированная спинка незнакомой кровати. За кроватью в углу было открытое окно. Ближняя его створка касалась спинки. В саду за окном росли яблони, и воздух в комнате из-за них казался зеленоватым. Одна яблоня росла так близко, что ветки касались рамы. Мне захотелось к окну. Я подалась вперед, чтобы подняться, но голова оказалась странно тяжелой и будто прилипла к подушке. Я полежала. Медленно, опираясь на локоть, села, осторожно свесила ноги, медленно-премедленно передвинулась. На чуть-чуть, еще на чуть-чуть… Дотянулась до спинки рукой. Ухватилась, сползла ногами на пол, и обнаружила, что ноги у меня слабые, как не мои. Постояла, ожидая, когда же они перестанут дрожать, но они не перестали. Взялась за спинку двумя руками, сделала два шага и встала у окна.

Пахло нагретой корой, пылью, яблоками и укропом.

Я догадалась, где я. Удивилась, как можно забыть. Перед майскими мы сами покрасили эти стены салатовой краской, и вон в углу наша табуретка. Табуретки сначала покрасили в белый, чтобы были будто в больнице. Но приходящая врачиха сказала: тут не больница, у вас у всех руки черные, под ногтями так просто кошмар, да и в больнице белые разве что в процедурной; можно подумать, санитаркам делать нечего, кроме как намывать табуретки. Пришлось нам их перекрасить в зеленый. «Нам» — это нашей «пятерке» из четырех человек. Пятого не хватило: вместе с новенькими в отряде нас стало тридцать четыре человека. Так что красили вчетвером: мы с Наткой, Тимур Зимин и новенький из деревенских по имени Семен. А укропом в том году пахло из-за новой медсестры, которая вместо цветов посадила на клумбе у входа в изолятор укроп и петрушку. Л.А. сказала: «Положено, чтобы цветы». — «Тогда сами и поливайте, — сказала медсестра. — От укропа с петрушкой хоть польза. А с цветами одна возня, а смотреть тут на них все равно некому. За всю четверть приводили только йодом намазать». Иван Никифорович махнул рукой, и на клумбе остались расти укроп и петрушка.

От главного двора доносились голоса. Значит, скоро ужин, наши вернулись с речки и носятся по двору, подумала я. Солнце светило сквозь листья слева, время шло к вечеру... Я не успела сообразить, у кого там нужно отпрашиваться в отряд, как вдруг ужасно зачесалась голова. Я подняла руку, наткнулась пальцами на что-то твердое. Ощупала голову. Голова оказалась в бинтах — как в шапке, с лямкой под подбородком. До меня, наконец, дошло, почему так жарко и неудобно. Меня даже затошнило — до того стало стыдно. Сто ведь раз говорили: нельзя в такую жарищу сидеть на солнце без головного убора, просто языки уже себе отбили.

Вдруг потянуло сквозняком. Я повернулась вполоборота, скосила глаза.

На пороге стояла тетя Катя, а рядом с ней — как положено, у левой ноги — Томик. При виде меня Томик дрогнул всем телом, хотя подбежать не посмел, остался на месте. Только короткий его, прямой хвост заходил ходуном.

— Чего поднялась? На волю невтерпеж? — сказала тетя Катя своим мягким, громким голосом.

Я хотела ответить, но губы, как оказалось, склеились, и из горла извлекся хриплый писк.

— Погоди ты, куда вперед меня? — сказала тетя Катя, отпихивая ногой Томика. — Опрокинешь ее еще.

— Погоди вставать, рано тебе, — сказала она мне. — А ну-ка дай я тебя уложу.

Тетя Катя подошла и подняла меня на руки. Легче, чем я поднимала ведро с картошкой. Томик заскакал рядом, лизнул свесившуюся пятку. Тетя Катя уложила меня на постель, прикрыла по пояс простыней. Томик — ладно, он ничего не понимал, но она тоже была со мной доброй, хотя я сама виновата. От этого стало еще стыднее. Я хотела сказать, что теперь буду слушаться всегда-всегда, но побоялась. Почему-то вдруг подступили слезы, а мне нельзя было плакать. Потому не сказала, и мы все молчали. Я молча чесала Томика за ухом, он молча время от времени лизал мне ладонь, а тетя Катя стояла и молча смотрела на нас, сложив под передником мягкие, пухлые, мозолистые руки.

Я не знала, сколько ей лет. У нее была взрослая замужняя дочь, которая жила где-то далеко на Урале, потому что выучилась и уехала работать инженером на большом заводе, поднимать разрушенное хозяйство страны. Дочери я никогда не видела. Кроме дочери был взрослый сын, который только что вернулся из армии. Сына я еще как видела, его звали Шурка. У него были светлые глаза, дерз­кий взгляд, каштановые кудри, которые вились крупными волнами, и яркая нахальная улыбка. Шурка был очень похож на мать, хотя тетя Катя была низенькая и толстая, а он был повыше и худой. Он работал водителем в