Дочь предателя - [4]

Путь до речки у нас был не длинный, не короткий, он занимал минут десять. Ходили мы на пляж, разумеется, пешком, хотя автобус в Марьинке имелся, она и в те времена была большим поселком, но, во-первых, за проезд пришлось бы платить. А во-вторых, мы в него все не влезли бы, он и без нас ходил вечно битком набитый, его брали штурмом на остановке — с мешками и/или корзинами, с курами, гусями и поросятами. Остановку эту было видно из нашей спальни. Она была через дорогу почти напротив наших главных ворот, немного от них наискось, ровно в центре прогала между старыми вязами. Вязы эти росли сплошной линией вдоль ограды, между асфальтовой дорожкой и придорожной канавой, и летом заслоняли весь обзор, так что летом поглазеть из окна можно было на площадку перед воротами с нашей стороны, на сторожку, где сидел дед со своей собакой и на остановку через дорогу. Зато, когда листья облетали, нам — сквозь мокрые черные (или заиндевевшие белые) ветки и проволочные кольца — становилось видно всю улицу, и дым из труб, и детей, возвращавшихся из школы, и взрослых, куда-то шагавших размашисто, и подъезжавшие к домам грузовики или телеги, и вообще все, что там происходило. В том учебном году поглазеть удавалось часто. Мне тогда повезло: Иван Никифорович велел ставить на дежурства нас в паре с Наткой, потому что с ней мы не дрались. Так он решил не ради нас, а ради дела. И то сказать, если дерешься, какая уборка: то ведро с грязной водой перевернется, то постели помнешь, а потом или сохнешь в бельевой, или намываешь одна все заново. С Наткой же мы на спор подравнивали на скорость матрасы, разглаживали морщинки на пододеяльниках, протирали каждая свой подоконник и так же, на скорость, намывали полы — от своей стены и до двери, где встречались, бежали наперегонки в умывальную полоскать ведро и тряпки, а после, в ожидании проверки, стояли каждая у своего окна и спокойно глазели — не на деда, конечно, на него мы и так-то налюбовались, а за дорогу — нам туда хотелось. Мы вслух мечтали, как через год будем ходить туда: через год и мы должны были стать старшими. При Иване Никифоровиче старших начали водить на глубокий пляж, настоящий, просторный, песчаный, тянувшийся на километр. Остальных не водили, потому что туда в одну только сторону идти нужно было около получаса. Дед выпускал их через главную калитку на аллею под вязами. А мы выходили через садовую — на тропинку, которая шла сквозь редкий лесок. В леске росли терновые кусты высотой выше взрослого человека и чахлые акации, немногим выше кустов. Меня обычно ставили в последнюю пару, чтобы была на глазах у воспитателя, замыкавшего строй. Я, хоть и сама давала сдачи, но из-за хлипкости не всегда могла устоять на ногах. Потому, если шла в середине строя, то редко не летела от толчка чьего-нибудь локтя с тропинки в крапиву или в терновник, строй ломался, началась куча-мала и все останавливались. Крапива в жару жалит, как ядовитая, а колючки терновника вцепляются в волосы намертво, их потом из волос не выдрать. Я старалась не зевать, берегла глаза, если летела в кусты, поплевывала на волдыри, выбравшись из крапивы, мы все шли дальше, и тропинка вскоре выводила на берег, где внизу, под крутыми обрывами, в полукруглой излучине лежала узкая каменистая полоса земли, которую мы и называли наш пляж. Если бы все наши собрались там разом, то, как говорила Лидия Александровна, некуда было бы не то что сесть, а и ногу поставить. Потому отряды ходили туда по очереди, и свой пляж, пусть и тесный, мы очень даже ценили.

В том году дядя Костя отпускал с нами Томика каждый день. Лето выдалось до того жаркое, какого не помнил никто из местных. Перед обедом, пока наш отряд стоял в тени у входа в столовую, ожидая разрешения войти, мы с Наткой парой выскакивали из строя, чтобы взглянуть на градусник, прибитый к дверному косяку, и почти первыми увидели, как он подполз к сорока. Со следующего дня нас перестали возить в поле, а малолеткам отменили речку. После дневного сна они рассаживались в тени на скамейках под яблонями или в беседке, увитой диким виноградом, и вяло играли в тихие игры вроде «Все цветы мне надоели», или слушали книжку, которую им читал кто-нибудь из воспитателей, или подставлялись под струю теплой воды из шланга, если у дяди Кости находились для них минут пять-десять. Томик обычно тоже подставлялся, но в те дни дядя Костя его отпускал, чтобы охолонул, Томик подпрыгивал на месте, пока мы надевали панамы (нам строго-настрого запретили ходить без панам), складывали в наволочку пайки для полдника и разбирали из рук воспитателя мяч, резиновый спасательный круг, аптечку и старые простыни, которые с помощью нескольких палок легко превращались в тенты — под ними сидели воспитатели, не желавшие из-за нас обгореть или получить солнечный удар. Отрядные дежурные там же складывали пайки, после чего их отпускали в воду, а одного кого-нибудь отправляли закапывать в глинистый песок на отмели бутылки с питьевой водой. Этот несчастный закапывал их всегда поспешно — неглубоко, и горлышки бутылок покачивались, разворачивались в воде. Л.А. кричала, чтобы закапывал лучше, ведь уплывут, пить будет нечего. Но дежурные слушались редко. Чаще делали вид, будто не слышат, и потом, коряво ступая по камешкам, спешили к воде, над которой висел ор, в самом деле ее заглушавший. Орали мальчишки, когда на глубине течение обдавало холодом, воспитатели орали на мальчишек, чтобы немедленно вернулись. Томик носился по берегу и тоже по-своему орал. Визжали и орали девочки, когда входили в воду и когда в них летели брызги от «блинчиков». Любители попускать «блинчики» орали: «А у меня семь! А у меня восемь!» Добавляли шума и деревен­ские, которые обычно старались к нам не приближаться, но в жару приходили, не дождавшись нашего ухода, и орали, ныряя с низких обрывчиков, откуда нам нырять запрещалось.