Дочь пекаря - [26]

Когда папа бывал на подъеме, мир становился прекрасным «некоторым царством, некоторым государством», и кончалось это быстро, как все сказки. И отец, и Реба больше всего любили лето. Ей было светло, день длился долго, и все ее воспоминания сочились медом и солнцем. Но потом в одну из ночей мама накрывала ее вторым одеялом, и Ребу бросало в дрожь, и она чувствовала, что сердце засыпает и каменеет, как клены в Вирджинии.

– Деревья притворились мертвыми, – сказал однажды отец, когда вез ее на спине по снежному лесу за домом. – Небось, если пощекотать, покойнички мигом оживут. – Он обветренными пальцами поскреб кору, приложил ухо и вздохнул: – Даже не хихикают. Тихо, как в церкви.

Он так и не узнал, что Реба потом часами щекотала деревья во дворе и вслушивалась.

В Эль-Пасо выдавалась от силы одна морозная ночь в году. Рики шутил, что в этом городе три времени года: весна, лето и ад. Горькая правда. Но такой климат Реба предпочитала иным. Ад для Ребы – не кипяток, а морозильник.

Пока ванна наполнялась, Реба надела толстовку с капюшоном, которую носила в колледже. По пути домой она съела салат из «Макдоналдса», и во рту до сих пор чувствовалась заправка «Ранчо». Вино освежит небо. Она спустилась, нашла открытую бутылку шардоне, налила и выпила, стараясь не замечать кислого привкуса перестоявшего вина. Поздний вечер, над горами Франклина взошла полная луна. Реба любила пить при лунном свете. Вино казалось волшебным, даже в стакане для воды. Рики еще не приехал – обычное дело. Но сегодня ей хотелось поговорить. Хотелось рассказать про Элси и нацистский бал и посмотреть на реакцию.

Чтобы заесть вино, Реба полезла в буфет за сладким. Банка тунца, упаковка макарон, полпакета чипсов, коробка сухих завтраков – осталась горсточка. Маловато. В глубине обнаружился пакет карамельных драже. Реба зачерпнула пригоршню. Она уже и забыла, когда ходила за продуктами или хоть собиралась сходить. Они с Рики ели порознь – может, отчасти в этом и проблема.

Реба выросла в просторной кухне в южном стиле. Кухня – сердце дома, там уютно и безопасно, вдали от пьяного бара в отцовском кабинете и от темноты спален. Мама, в халате и шлепанцах, встречала там утра среди печенья и сырных омлетов, а днем круглый год распивала мятные чаи. Это была мамина вотчина, островок стабильности и комфорта, и Ребу против воли тянуло туда.

Папу можно было застать на кухне только в хорошие вечера. Он созывал дочерей к холодильнику погрызть перед сном остатки жареного цыпленка и холодной мамалыги. Мама не верила в еду после восьми и притворялась, что не слышит их смеха и не видит обглоданных косточек в мусорном ведре. Реба вспоминала детство как монетку: две стороны, легко переворачивается – папа веселый, папа грустный.

Ей было девять, в тот год Диди отправилась учиться в школу-интернат, и дом вдруг словно саваном накрыло. Реба тосковала, целыми днями не вылезала из постели, как мама ни старалась развеселиться и развеселить дочь. Однажды вечером Реба услышала ужасный крик и кинулась в мамину ванную. Мама промокала окровавленный нос.

– Что случилось?

– Ничего, – ответила мама, – ударилась об дверь. Время подходило к полуночи, отца не было.

Мама скомкала салфетку и приложила к лицу другую.

– Папа пошел прогуляться. Иди-ка ты в постель, да и спи. Он сегодня не в настроении.

Она попыталась улыбнуться, но салфетка на носу скрыла улыбку. Реба увидела только глаза. А в глазах был страх.

Реба послушалась, отправилась в постель и лежала, хрустя костяшками и ожидая щелчка входной двери. Когда наконец дверь открылась, Реба, затаив дыхание, послушала, как папа поднимается к себе. Полчаса тишины – только после этого Реба разрешила себе уснуть, но чутким сном, просыпаясь при каждом шорохе или сквозняке.

Наутро пришла мама. Она уже успела накраситься.

– Проснись и пой, – сказала она. – Оладушки с пеканом, а потом посмотрим киношку! Суббота только для девочек, а папа все проспит.

Несмотря на густой макияж, под глазами у нее проступали синяки.

– Чуешь запах печеных орехов? Пойду их вытащу, а то сгорят. – И мама убежала.

Когда Диди приехала домой на день Колумба, Реба затащила ее в чулан, где они всегда прятались, и в слезах рассказала, что случилось несколько недель тому назад. Папа впервые ударил маму. Дочерей он, правда, пальцем не трогал, но Реба боялась, что тронет. Диди опустила глаза.

– Я иногда плохо засыпаю, – сказала она. – И мне кажется, что в постель заползла змея. Тогда я говорю: «Змея, я в тебя не верю, тебя нет, так что уползай-ка отсюда». Она и уползает. В следующий раз попробуй так, ладно?

Ребе стало больно. Старшая сестра не поднялась на защиту мамы, на ее защиту.

– Он ударил ее, – настаивала Реба, но уже и сама сомневалась.

Дело было поздно вечером, а ведь фантазия у нее яркая, может подсунуть что-нибудь и выдать за реальность. Вдруг и в тот раз выдала?

Диди только кивнула.

– В общем, попробуй мой способ. А если не сработает, тогда мы… – И она, не договорив, поцеловала Ребу в щеку и оставила в обществе лакированных туфель, лодочек и кед.

Долгие годы Реба задавала себе вопрос: «Тогда мы – что?» Но больше не напоминала сестре о той ночи, даже когда папа умер, и, несмотря на их близость, с тех пор следила за речью. Например, умолчала о медкарте и записи разговора с психиатром – отчасти потому, что боялась, как бы сестра не принялась ее разубеждать.