Дочь оптимиста - [17]

— А как его звать? — спросил Венделл.

— Венделл, давай-ка сбегай наверх и поищи свою тетю Ванду-Фэй. Скажи, пусть поскорей идет вниз да по смотрит, кто тут ее ожидает, — сказал Буба.

— Не хочу я, — сказал Венделл.

— Чего ты струсил? Никто тебя там не съест. Давай разыщи ее, — сказал ему отец.

— Не хочу.

— Надо бы ей поторопиться, если хочет нас повидать, — сказал Буба. — Нам вот-вот надо заворачивать да отправляться обратно в Мадрид.

— Погодите, погодите! — сказал майор Баллок. — Вы же должны участвовать в траурном шествии.

— Куда он тебя зовет, пап? — крикнул Венделл.

— Мне казалось, что так будет правильно, — сказал майор Баллок всем присутствующим.

— Скажи ей, чтобы мигом шла сюда! — сказал Буба Венделлу. — Беги!

— Я здесь буду! — сказал Венделл.

— Вы уж извините нас. Он первый раз на похоронах, — сказала Сис, обращаясь к Лоурел.

— Посмотрим-ка на судью, — миролюбиво сказала Бубе миссис Чизом.

— Да я уж насмотрелся, — сказал Буба. — Ничего не скажешь, молодо выглядит для человека, который разменял восьмой десяток.

— Верно. Нисколечко не переменился. Я тобой горжусь, Ванда-Фэй, — сказала миссис Чизом, обращаясь к потолку над головой. — Твой папа так изменился, что не скрыть было. — Она повернулась к Лоурел. — Сколько дней он на одной сырой воде продержался — никто бы не выдержал. Вода из-под крана — больше ничего его душа не принимала. Думала я, вот-вот начнет жаловаться, и ни словечка от него не слыхала. Рак у него был, но он нюни не распускал, даже передо мной. А все потому, что мы с ним оба — старой доброй миссисипской породы!

Толстая краснощекая женщина в лохматом берете улыбнулась Лоурел с другой стороны:

— Ах, помню, помню, сколько раз меня приглашали на Рождество в этот славный старый дом, такой милый, такой гостеприимный!

Гостья была явно не в своем уме, но даже ей никто не помешал подойти к открытому гробу судьи Мак-Келва. Когда она, тяжело топая, приблизилась, Лоурел узнала ее по искривленным каблукам — это была портниха. Она приходила в разные дома, просиживала целыми днями наверху за швейной машинкой, болтала и слушала, а потом передавала дальше, безбожно все путая и перевирая: мисс Верна Лонгмайер.

— А когда открывали вот эти двери между смежными залами, музыка вдруг врывалась! И мы… — мисс Верна вытянула руку, словно отмеряя материю, — и мы с Клинтом открывали бал в первой паре, — закончила она.

Никто в Маунт-Салюсе никогда не возражал мисс Верне Лонгмайер. Даже если кто-нибудь ей показывал неровный шов, она обычно отвечала: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень».

— О, я избрал себе образцом этого благородного римлянина, — провозгласил мэр, простирая длань над гробом. — Когда я удостоюсь более высокого поста… — И он прошествовал дальше, туда, где собрались остальные члены городского управления. Лоурел заметила, что они сидели все вместе, почти в ряд, на стульях, принесенных из столовой, и это напоминало какое-то заседание суда присяжных.

Мисс Тельма Фрирсон проковыляла через комнату и встала над гробом. Год за годом она заполняла у своего окошечка в здании мэрии все рыболовные и охотничьи лицензии.

— У него было удивительное чувство юмора, и притом он во всем видел смешное, — сказала она, и плечи у нее поникли.

— И притом понимал, как мало смешного на свете, — вежливо сказала Лоурел.

— Зря он, значит, решил ложиться в больницу, — сказала миссис Чизом. — Раз он понимал, что тут-то не до смеху.

— Говорю вам, там, в больницах, такое творится, что подумать и то страшно, — сказала Сис. — Ирма рассказывала: попадешь в родильный дом в Амарильо, у тебя волосы дыбом встанут.

— Доктора эти ни черта делать не умеют. Только одно и знают — денежки из людей тянуть, — сказал Буба.

— А уж вот с кого бы я ни на минуточку глаз не спускала, так это с сиделок! — крикнула миссис Чизом.

Лоурел смотрела поверх их голов туда, где возле каминных часов в неизменном порядке были развешаны китайские гравюры, привезенные домой прежними поколениями Мак-Келва — путешественниками и миссионерами. Она увидела, что часы остановились: должно быть, их никто не заводил с тех пор, как ее отец в последний раз совершил этот привычный ритуал, и теперь стрелки указывали какие-то отдаленные три часа, застывшие, как время на китайских гравюрах. Ей хотелось подойти к часам, взять ключ оттуда, куда вешал его отец — он сам вбил, немного криво, небольшой гвоздик в оклеенную обоями стену, — и завести часы, перевести стрелки, чтобы они шли и показывали верное время. Но она не могла ни на минуту отлучиться. Она чувствовала, что и в смерти ее отцу приходится самому принимать на себя всю тяжесть поднятой крышки, поддерживать ее и он лежит, как лежал на больничной койке, ведя счет минутам и часам, следя, как уходит его жизнь. И она так же стояла у гроба, как сидела у его изголовья, помогая ему дождаться конца. Не слыша тиканья часов, она вслушивалась в треск и шорох пламени.

Доктор Вудсон рассказывал:

— Мы с Клинтом, еще совсем малышами, закатимся, бывало, со своими псами в леса подальше — помните то место, которое мы называли Вершиной мира? Там еще был карьер, где брали гравий, у глиняного откоса. Черт побери, я же его лечил всю жизнь, мы с ним ровесники, и вот столько лет прошло, а я только сейчас почему-то вспомнил про его ногу. Клинт вовсю раскачался на лозе, с размахом, да слишком уж высоко, ну и слетел с нее и попал прямо босой ногой на острую жестянку. Он ведь чуть было кровью не истек всего в миле от дома! Кажется, я сам приволок его в город, и откуда у меня только сила взялась — не представляю. Вы ведь помните, у Клинта всегда был такой вид, что его нипочем не прикончить, ничто ему не страшно, но, по-моему, на самом деле он все же был какой-то некрепкий.