Дочь колдуньи - [22]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Апрель — август 1691 года

Борьба с оспой оставила в моей семье след куда серьезнее, чем рубцы на коже. Один отец сохранил бодрость духа и заставлял себя все так же ухаживать за скотиной и ходить на охоту в окрестные леса, где пропадал по нескольку дней кряду. Когда ранним утром он бродил по полям в одиночестве с кремневым ружьем за спиной, а окружающая природа исчерпала все краски, кроме белой и черной, он был похож на гигантского лося, идущего по снегу. Вечером он возвращался с добычей — зайцем или лисой, — подвешенной к поясу. Случалось, отец приходил с пустыми руками, и мы ложились спать голодными.

Не знаю, что подумала мать, когда нас с Ханной привезли в Андовер и она увидела мое угрюмое лицо и испуг Ханны при встрече с чужой женщиной. Размышлять не оставалось времени, так как первые дни после нашего возвращения были заняты наведением порядка. Мы кипятили половики и одежду в уксусе и щелоке, чтобы убить заразу, затаившуюся в складках ткани, за пуговицами и крючками. Болезнь напрочь лишила мать терпения, и, как бы старательно я ни скребла, кипятила или подметала, она все равно была недовольна и попрекала меня на чем свет стоит. Я тогда еще не знала, что, как слишком долго бродящий эль, подавляемая печаль может обернуться гневом.

Я пообещала тетушке, что буду хорошей и послушной дочерью, но не прошло и нескольких дней, как между нами с матерью начали происходить люциферовские стычки. Я искала по дому какие-нибудь знаки бабушкиного существования, но ее одежду и постельное белье сожгли, а койку, что стояла у очага, разрубили и пустили на дрова. Бабушка оставила мне свою шаль, и после того, как ее прокипятили и выстирали, я укутывалась в нее как в объятия. Я плакала оттого, что так рано лишилась ее доброты, и тогда мать сжалилась надо мной и позволила скорбеть о ее кончине. По ночам, лежа в постели и прижимая к себе Ханну, я воображала, что чувствую дыхание Маргарет на своей щеке, теплое и влажное. В доме все еще стоял тошнотворный запах болезни, и от мыслей, которые пришли мне в голову, когда я впервые увидела искалеченные тела братьев, мне стало стыдно. Видя, как отец исчезает в хрустально-чистой, покрытой снегом дали, я жалела, что не родилась мальчиком, и мечтала забыть о страхе заразиться.

Май принес сначала грозы, а затем внезапную нестерпимую жару. Первого числа месяца я сидела в тени дома с ножом для свежевания в одной руке, а другой отгоняла мух, слетевшихся к туше медведя, которого отец завалил в то утро. Он убил его одним точным выстрелом в шею, не повредив голову. Мутные карие глаза были открыты, и казалось, медведь смотрит на меня внимательно и задумчиво, словно ему совершенно все равно, что мы собираемся с ним сделать. Другой охотник стал бы хвалиться, что убил зверя в два раза крупнее себя, да еще выстрелом с расстояния в двадцать футов. Разъяренный медведь способен преодолеть такое расстояние за десять секунд и размозжить охотнику голову — за две. Я слышала, как, подвешивая тушу медведя на крюк, чтобы спустить кровь, отец рассказывал Ричарду об охоте, будто речь шла о паре подстреленных гусей.

У отца с братом ушел почти весь день, чтобы добраться в фургоне до леса Фоллс-Вудс и привезти медведя домой. Отец стоял, подбрасывая дрова в огонь, над которым был подвешен громадный котел, — там будет топиться жир. Медвежатина будет темной и вонючей, но она вялится лучше, чем говядина, и хранится дольше, чем оленина. Из снятой шкуры, когда из нее вычешут колючки, получится теплое зимнее покрывало на постель матери. Отец истово верил в целебные свойства медвежьего жира и использовал его повсюду — от смазки на колеса телеги до компрессов на грудь Тому. Мать добавляла в жир горчичные зерна и доводила его до кипения, а потом накладывала эту вонючую смесь на грудь брата и закутывала его овечьей шкурой. Вскоре волдыри зарубцевались, и ему стало легче дышать.

Я подняла голову, чтобы украдкой взглянуть на Ханну, которая играла неподалеку в тени, и увидела, что Том с матерью рыхлят мотыгами землю в огороде. Они сажали кукурузу, фасоль и тыкву — все рядом друг с дружкой на грядках. Кукуруза вырастет, и у нее будут длинные прямые стебли. Фасоль обовьется вокруг стеблей и потянется к солнышку, а тыква будет созревать в тени. Том посмотрел на меня и улыбнулся, но глаза у него были как у сына Авраама на алтаре — в них было доверие, но и понимание того, что жертва должна быть принесена. За последние несколько месяцев он сгорбился и сильно похудел — кости на запястьях так и торчали. Если бы преподобный Дейн и вдова Джонсон не оставляли моим родным еду на пороге, они умерли бы с голоду.

Позади медленно шел Эндрю. Он бережно клал драгоценные семена на грядку и вдавливал их в землю непослушным пальцем. За работой он напевал слабым тонким голосом песенку, которую много раз слышал от матери:

Одно сгрызет белка, одно ворон склюет,

Одно съест червяк, а одно прорастет.

Заболев оспой, он три месяца находился между жизнью и смертью. На его лице навсегда останутся отметины, говорящие окружающим, что оспа для него теперь не опасна. Он и до болезни-то не отличался большим умом, а теперь стал соображать еще медленнее, и его мысли разлетались, как стая птиц, прежде чем он успевал закончить фразу. Эндрю часто замолкал на полуслове и уходил, оставляя собеседника в недоумении относительно того, что он хотел сказать или сделать.