Дочь Генриха VIII - [95]

В кресле, которое несли двое его слуг, Чапуиза вынесли в дворцовый сад. Боль редко отпускала его. Когда-то мысль о спокойном выходе в отставку и жизни где-нибудь в более теплом климате заманчиво манила его, но сегодня он чувствовал какую-то непонятную ностальгию по этому окутанному туманами острову, где он провел так много лет. Он даже ощущал зарождающееся сожаление от расставания с королем, хотя он и Генрих испытывали друг к другу чувство острой неприязни, едва скрываемой под покровами социальной и дипломатической сдержанности. Негодяй, мясник, лицемер. Чапуиз прилагал эти и другие более сильные эпитеты к королю как к человеку, в то же время с неохотой признавая и даже восхищаясь его все более укрепляющимся положением как великого правителя. Теперь этот огонь в душе угас. «Еще одно наказание приближающейся старости, — с сожалением думал Чапуиз. — Теперь уже нельзя ненавидеть или любить так страстно». Но тут он увидел Марию, направляющуюся к нему по зеленому газону, и смятение чувств, охватившее его, опровергло его предыдущее умозаключение. Слуги опустили кресло на землю и удалились на приличествующее расстояние, но, когда он попытался встать, Мария замахала ему, чтобы он сел. Из золотого ридикюля, висевшего у нее на поясе, она достала собственную миниатюру, усыпанную драгоценными камнями, и вложила ее ему в руку.

— Это вам на память, чтобы у вас не возникало искушения забыть меня.

Он взглянул на принадлежащее перу Гольбейна искусное изображение ее мягких черт лица, ее испанских карих глаз, которые должны были бы светиться весельем и солнцем юга вместо спрятанного в них выражения тихой меланхолии, удачно схваченной гением художника.

— Я всегда буду хранить это как бесценное сокровище. Однако мне не надо никакого материального напоминания о вашем высочестве, ибо я несу ваш образ в своем сердце. — Он говорил с откровенностью, обостренной их предстоящей разлукой, и Мария вспыхнула, отвернувшись в сторону, якобы чтобы сорвать веточку распустившегося боярышника, гладя цветы пальцами. Почти с самой первой, казавшейся теперь такой далекой их встречи она знала, что Чапуиз влюблен в нее, и чувствовала острую жалость к нему… Если бы она была рождена не принцессой… Но такие мысли лежали где-то в области совсем уже несбыточной фантазии.

Он с нежностью смотрел на нее, вспоминая пылкую девушку, так храбро защищавшую честь свою и своей матери. Теперь она превратилась в тихую, старавшуюся быть незаметной женщину, которая, казалось, удалилась от стремительного течения жизни, став в ней скорее наблюдателем, чем участником. Все радужные надежды Англии сосредоточились на Эдуарде. Но с каким-то упрямым предчувствием, рожденным, вероятно, любовью, Чапуиз верил, что настанет день, когда высокая судьба еще улыбнется Марии.

— Вы и я через многое прошли вместе, ваше высочество.

— Через слишком многое. — Она подошла и встала рядом с ним. — Я знаю, что моя мать хотела бы, чтобы я поблагодарила вас за все, что вы сделали для нас.

— Это было так мало. У меня были связаны руки. Королева была слишком гордой и добродетельной дамой, иногда даже себе во вред. Если бы мне удалось преодолеть ее сомнения по поводу ее верноподданности, всех несчастий, которых она так боялась, можно было бы избежать. — Он пожал плечами. — А, хорошо… эта страница истории уже перевернута. Теперь надо писать вашу. Молюсь Богу, чтобы это было более веселым чтением. Вы выйдете замуж…

— Замуж? — Загнанная внутрь горечь восьми лет разрушила плотину привычной сдержанности Марии. — С самого момента изъявления мною покорности король бесстыдно торгует моей рукой направо и налево по всей Европе. Герцог Орлеанский, итальянский принц, какой-то немецкий протестант, даже мой кузен император, когда он овдовеет. Закулисные переговоры велись со всеми этими претендентами и многими другими, чьих имен я даже не помню! — Она отбросила ветку боярышника. — И все это была просто великолепная шарада, составленная из ничего не значащих слов и фраз. Ибо и вы и я понимаем, что мой отец никогда не позволит мне выйти замуж — и вы знаете почему. До конца моей жизни мне предстоит оставаться просто леди Марией, самой несчастной женщиной во всем христианском мире.

Поток слез прервал ее дальнейшую речь. Она полезла за платком, а Чапуиз отвел глаза, испытывая равную с ней боль. Отрицать что-либо было бесполезно. Генрих использовал свою дочь как разменную монету в большой политической игре и будет продолжать делать так и дальше — но на деле он лучше отдаст на отсечение обе руки, чем подпишет брачный контракт своей дочери. «Уж больно вы заинтересованы в том, чтобы выдать замуж мою дочь, — как-то якобы в шутку заявил он Чапуизу, когда посол начал доказывать желательность брака с португальским инфантом. — Запомните, что это я должен устроить ей свадебное застолье и заплатить по счету. — И покончил с этой темой вкрадчивым замечанием: — Мой дорогой посол, брак — это гораздо больше чем четыре голые ноги в постели. Особенно для дочери короля. И особенно для моей дочери».

С последним всхлипыванием Мария выдавила из себя бледную улыбку.