Дочь генерального секретаря - [53]

* Род бобовых.

"Сервеса" - это пиво.

Оно утоляет, но в мозги отдается от буйства детей. Статная женщина в сарафане неистощима в безмятежном радушии. Шофер взрывчато откупоривает банки.

Золотым пером тетка выписывает претенциозного вида чек.

Мост через пропасть, и в аромате жасмина машина поднимается в старую часть - до каменной лестницы, над которой призрачный мрамор, монументальная пропаганда:

ИСПАНИЯ, ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА КОММУНИЗМА...

Впереди шофер несет чемодан. Между белых стен улица, вся в перепадах, поднимается в гору. Площадь со слышным фонтаном и аркадой вокруг.

Тетка живет еще выше.

Переулок над головой весь в распорках - чтобы дома не сомкнулись.

Замок в вырезе неба.

Решетки на окнах оплетает листва.

За порогом квартиры на третьем этаже прохладный и гладкий пол в узорах из плиток. Тетка, тоже босая, включает свет, открывает ставни и дверь на террасу, где, уложив Анастасию, они садятся, отпадают в плетеные кресла. Целый сад...

- Очень он старый?

- Крепкий, как дуб. Полон энергии.

- Богатый?

- Тиа, он коммунист.

- Неужели все бедные?

- Нет. Но он настоящий. Понимаешь? Для себя ничего, все для дела.

- Дом во Франции есть?

- Откуда...

- А квартира своя?

- Социальная.

- Но известный ведь? Мир повидал? А меня только в городе знают. Дальше Барселоны нигде не была...

Тиа встает, предупредив на прощанье, что цветное белье на террасе выгорает на солнце за час:

- iSolamente blапсо!

Цикады. Тишина. Верхушки пальм среди крыш отливают серебром. В доме напротив вспыхивает свет, на мгновение озаряя сквозь цветы за решеткой наготу.

Она отворачивается - Эсперанса.

Книги. Комплект классики - вряд ли для чтения. Мебель темного, почти черного дерева. Очень чисто, не очень уютно. Но после бетонной квартиры в предместье Парижа потолки с балками впечатляют. На стене под стеклом римлянин в тоге. Нет, не Цезарь. Первый испанский писатель, он же философ Сенека. Учитель безумца Нерона. Но не только его одного. Из школы, Сенеки мы все - и ты тоже. Он научил нас, испанцев, стоицизму. Что это? Быть независимым. Любить не себя, а судьбу. Следовать ей и держаться. Понимаешь? Смерти у нас не отнимешь, а в жизни мы вынесем все.

Первоиспанец заложил и традицию лысин, наверно. Почему столько лысых? Но не все.

Не отец.

Самые вирильные в мире, утверждает Монтерлан, которого она открывает в постели, пропахшей лавандой. Самые яростные. Ягуары. Не без этого, но как-то не вдохновляет. Глаза скользят по французской риторике. Самый поздний текст в книге датирован 1936-м. "Бесчеловечность испанского ада"? Другие давно превзошли. Народ в Испании безумен, как в России. Этими параллелями она занималась еще до того, как безумия их вцепились друг в друга, как ягуары, слились в невозможный симбиоз.

Она поднимается и выходит наружу. Где он сейчас, Александр? Неизвестно, но можно представить. А он не сможет - при всем своем воображении. Даже не подозревает, что она может быть здесь. Инкогнито.

Изнурительно пахнет жасмин.

Полнолуние.

Замок.

Вырастая из скалы, он в серебряном свете парит.

Она мысленно произносит по-русски:

Воздушный.

А по-французски, опять же испанский. Chateau d'Espagne. Нечто безумное, нечто не сбывающееся никогда. Зубцы превращают мощное и филигранное тело башни в фигуру из шахмат. Черную с лунным отливом. Словно бы ищущую в этой ночи игрока. Чтобы продолжить бесконечную партию. Вива я против сущего. Вива я - против данности. Против реальности вашего мира...

От усталости сигарета горчит.

Глядя на замок, Эсперанса с прищуром затягивается.

У сестры отца сильные гладкие плечи и прямая спина. Запудривая экзему, она бросает взгляд в зеркало:

- Прости, я сказала...

- Что, тиа?

- Что ты из Москвы.

- Тиа!..

- Не волнуйся. Все здесь свои.

На террасе служанка работает шлангом.

Раннее утро.

Солнце обжигает.

Капает из цветочных горшков, которые тут далее на стенах.

Рот Анастасии открывается. Навстречу ожившая кукла, губы накрашены, лакированные ноготки. Девочка в мантилье - черно-фиолетовой и прикрепленной гребнем к завитым волосам. Головка гордо поднята.

Кафе на углу.

Хозяин выходит отодвинуть им легкие кресла. "Чуррос" - колбаски из теста, которые он достает из кипящего масла и посыпает сахарной пудрой. Кофе крепчайший, его запивают водой.

Тетка закуривает сигарку.

- Как же могла бы я скрыть? Твоего отца город помнит. Все знают, что rajo. Красный. Это ошеломляет...

- Успокойся. Крови на нем нет.

Она расширяет глаза:

- Какой крови?

- Тут при красных такая сангрия была... Ты что, не знаешь?

Потом, в Париже, она нашла книгу с фотоснимком. Мощи кармелиток, которых в 36-м в Барселоне выкопали, вытащили из гробов, сорвали остатки саванов и приставили к стенам, а других положили на ступени монастыря.

Обтянутые колеей скелеты. Скрестившие руки, нагие, - с высохшими грудями, остатками пубисов и следами глумления. Включая младенца и девочку, их было четырнадцать на снимке, который в свое время потряс цивилизованный мир, а ее - с опозданием. В тот первый приезд на родину отцов она, Эсперанса, знала лишь часть. Про белое зверство во время войны - особенно марокканцев. Про бело-фашистский террор. Против побежденных, но не сдавшихся. Которые были герои. То, о чем говорилось в сфере слышимости, во Франции подтверждали учебники в школе и вполне беспартийные книги. Разве что Хемингуэй вносил диссонанс. Но в скандальном романе исторически он был неправ, иронизируя над Пасионарией, якобы прятавшей сына в Москве от гражданской войны: ведь Рубен ее пал смертью храбрых под Сталинградом. И к тому же Хемингуэй был американец - что с них взять? Однажды в одном французском "шато", на традиционном обеде братских партий, всемогущей и подпольной, туда, где были дети и верхняя одежда, втащили под руки и уронили вниз лицом одного ветерана. Это был гость из соцстраны легендарный El General. Потом мать сказала: "Carnicero..." С отвращением. А он, он зацокал языком, обостряя любознательность. Мясник? Дитя эмигрантов артикулировало: "El pourgoi?" Ей ответили немотой замешательства. Потому что герой был не просто ягуар от природы. Он любил убивать. Слабость вполне человеческая...